Инесса Ципоркина - Личный демон. Книга 2 Страница 52

— Возьми, — шепчет Кэт. — Возьми, он мне не нужен… Будь он проклят… Возьми.

— Но ты ему нужна, — качает головой Макошь. — Он тебя любит. Нельзя забрать силу у того, кто стал ее хозяином. Хозяйкой.

— Разве я хозяйка Камню? — слабо протестует Саграда. — Он мною вертит, как хочет. Забери его, прошу…

Если бы Кэт могла пошевелить рукой, сорвать с себя чертово ожерелье, приведшее ее в нижний замок Безвременья, отдавшее во власть безумных, жестоких богов, если бы она знала, о, если бы она знала, что купила за свою душу! Скверная, скверная покупка…

— Камню весело с тобой. А нам скучно, — пожимает плечами Омесиуатль. — Знала бы ты, смертная, как нам скучно! Смотреть ваши унылые сны, навевать вам убогие страхи, ходить вашими жалкими тропами — скучно. Тысячи лет тоски. Ты отдашь нам себя, а сердце гор последует за тобой.

По щекам Пута дель Дьябло текут слезы, Китти, не умолкая, подвывает за спиной.

— Год, всего год, — успокаивает Саграду Лясирен. — А потом я заберу тебя — себе. Я люблю тебя, дитя. Всего один год и мы будем вместе — ты и я, я и ты, вместе… навеки.

Глядя на старых богинь, явившихся Кэт, Катерина понимает: все в прошлом. Ее, катино, будущее в прошлом, и прошлое не изменить. Предопределенность прорастает сквозь все факты катиной биографии. Ничто не случайно, ни в чем Катя не вольна: ни в ссоре с первым своим парнем, ни в заигрываниях с Игорем, подвернувшимся под горячую руку, ни в выборе личного демона, ни в превращении в антихриста, Даджаля, человека погибели. Ни в случайной-предопределенной беременности своей. Ни в нечаянно-запланированной смерти, которая будет мучительной и долгой.

Меру катиного разочарования не передать словами. Она точно альпинист, который поднялся на вожделенную вершину, гордый и изможденный, и обнаружил палатку, услужливо разбитую проводником-шерпом, покорявшим эту вершину десятки раз. Остается только смотреть с укоризной на проводника, улыбчивого, узкоглазого, одновременно уродливого и прекрасного, как все жители гор. Как Уичаана, она же Омесиуатль, жена бога огня и сама огонь, сияющая, будто знойное зеленоглазое лето.

Взгляд Уичааны, пугающий, как шепот в темноте или шаги за спиной, бродит по катиному лицу и телу, отзываясь в каждом нерве, разжигая кровь — воспоминаниями, страхом, возбуждением. Чужими, совсем чужими, не принадлежащими нынешней Саграде. Они — достояние Саграды прошлой.

— Я тебя знаю, — выпаливает Катерина. — Вас было трое, вы распяли меня… Кэт на перекрестке и сожгли. Как Нааму во время обряда «тайгерм».

Богиня-создательница всех вещей довольно улыбается, словно ей невесть какую приятную вещь сказали. А может, это и впрямь приятная вещь — сознавать, что вашу маленькую шутку помнят и через триста лет. Видать, удачная была.

— Вы пытали ее… нас, — чем дольше Катя думает об этом, тем яростнее становится, — вынудили дать согласие на войну с другими богами…

— Они нам надоели, — лениво признает Уичаана. — Мы и от своих мужчин устали, а уж эти-то молокососы…

— Но вы проиграли тогда! — торжествующе выкрикивает Саграда в лицо богини. Та уже не улыбается, а хихикает в открытую. Лицо демиургини молодеет на вечность, из глаз уходит жестокое всезнание — и Катерине кажется, что Уичаана моложе нее, да что там — моложе Витьки. Совсем дитя, неразумное, наглое и очаровательное. И как все дети, желает понравиться и тут же разонравиться всем вокруг.

Наверное, вечная молодость не такая уж хорошая штука, мелькает в голове. Вечная молодость — вечный эгоизм — вечная жестокость — вечное шило в заднице — вечная попытка развлечь себя любой ценой…

Богиня-создательница подходит к окну и смотрит на тучу, застящую небо над деревней про́клятых, с недовольством туриста, которому мешают осматривать достопримечательности. Под ее злым взглядом гигантская грозовая длань, подсвеченная вечным заревом, исчезает, точно обжегшись о пламя горячей пламени инферно. И деревню затапливает солнцем, пронзает тысячей золотых копий, придавливает пылающим яростным небом, какого здесь никогда не видели — небом Мезоамерики. Высоко в нем кружат стервятники, барражируя небесную синь, разрезая редкими взмахами крыльев раскаленный воздух. Уичаана устраивается в окружающем ее мире так же, как любая женщина в собственном доме: включает лютое, жадное солнце пустыни, движением пальца запускает кружение птиц в поднебесье, наполняет пространство любимой музыкой — шелестом песка, текущего с дюн. И, как кошка, потягивается под горячим ветром, бесстыдно выгибает голую спину, вертит задом. Что ей смущение Тинуччи, Кати и прочих присутствующих здесь лиц. Стоп. А ЭТОТ здесь откуда?

В дверях с мечом наотлет, словно дракона рубить собрался, рисуется Дрюня. Именно рисуется: играет бицепсами, разворотом плеч, выпячивает грудь и даже глаза щурит с чисто мужским кокетством, мачо из себя строит. Паладина, пришедшего защитить неверную возлюбленную. Моргану-Гиневру, плохую девочку, губительницу чистых и честных рыцарей.

Саграда с мстительным удовольствием расставляет ноги, откидывается на спинку кресла, выставлая на обозрение низко опустившийся живот — под литургическим облачением не скроешь. Видишь, болван железный? Мне скоро рожать — от самого дьявола, от владыки ада. Нести миру погибель, именно для этого меня готовили, начиная с прапрапрабабки моей. Хорошо потрудились, основательно, не рыпнешься. Кем бы ты ни была, мне все равно, я — твой! — отвечает Анджей без слов, с нелепой гордостью на лице, будто невесть какой подвиг совершает. Мой он, видите ли. А у самого в глазах возбуждение нехорошее, точно с чужой женой лечь собрался: ну же, попроси. Грязь какая.

— Ты зачем явился, малыш? — ласково спрашивает Уичаана. И в горле ее слышится низкий, едва уловимый стон. Чтоб Катерине пропасть, богиня слегка постанывает, словно кот перед дракой, изгиб ее спины меняется, плечи — такие хрупкие, почти детские, опускаются и голова на длинной тонкой шее вытягивается вперед, поводя вправо-влево ищущим, змеиным движением.

— За тобой, ящер, — хмыкает Андрей и перехватывает меч поудобнее. — Ну что, пошли выйдем, гадина?

— Святым Георгием себя вообразил? — шипит богиня, меняясь на глазах, вытягиваясь в серебристую рептилию с узором из темных пятен, до сих пор казавшихся не то кружевной тенью от старой оливы, не то рисунком пантерьей шкуры. И лишь теперь видна их истиная природа, сродни разводам болотной грязи, где среди островков тины прячется пара светлых внимательных глаз.

Уичаана перерождается наконец и предстает целиком — древняя, чуткая, голодная тварь, сотни пастей щелкают зубами вдоль ее боков, блестя нитками слюны, высовывают раздвоенные языки, трогая воздух. Катя и Анджей, пораженные странным — и что уж греха таить, довольно гнусным — обликом звериного воплощения богини, замирают. Хочется думать, что не в страхе, а в замешательстве.