Эдвард Бульвер-Литтон - Призрак Страница 53

— Это безумие, — сказал Мерваль, — ваше здоровье и так уже расстроено, вы так переменились, что вас узнать нельзя. Поедем со мной. Я уже вписал ваше имя в свой паспорт. Я через час уеду, и вы, юноша, останетесь без друзей, в руках этого безжалостного шарлатана.

— Довольно, — холодно отвечал Глиндон, — ваши советы теряют всю свою силу, когда вы не скрываете своего предубеждения. И я уже имею основательные доказательства, — и его лицо сильно побледнело, — могущества этого человека, если только он человек, в чем я иногда сомневаюсь, и, будь что будет, я не отступлю ни перед чем. Прощайте, Мерваль; если мы никогда больше не увидимся и вы услышите, что Кларенс Глиндон уснул вечным сном, то вы скажете нашим прежним друзьям: "Он умер достойною смертью, как тысячи до него, отыскивая истину!"

Он пожал руку Мерваля и, быстро оставив его, исчез в толпе.

На углу Толедской улицы его остановил Нико.

— А! Глиндон! Я целый месяц не видал вас. Где вы прятались? Или вы работали?

— Да.

— Я еду в Париж. Едемте со мною. Там нуждаются в талантах, и вы могли бы иметь успех.

— Благодарю, но у меня в настоящее время другие планы.

— Какой лаконизм! Что с вами? Или вас так печалит потеря Пизани? Делайте, как я, я уже утешился с Бианкой Саккини, восхитительной, образованной женщиной, без всяких предрассудков. Она, я полагаю, будет для меня полезна. Что же касается этого Занони...

— Ну, и что же?

— Если я когда-нибудь нарисую сатану, то моделью для него будет Занони. Настоящее мщение художника, не так ли? Кроме шуток, я его ненавижу!

— Почему?

— Почему? Разве он не увез женщину и приданое, которые мне предназначались? Впрочем, — прибавил он задумчиво, — если бы даже вместо вреда он принес мне пользу, я все-таки ненавидел бы его. Его наружность, его лицо были бы для меня предметом ненависти. Я чувствую, что в нас живет взаимная антипатия. Я чувствую также, что когда мы снова встретимся, то ненависть Жана Нико будет не так бессильна. И мы с вами также, дорогой собрат, может быть, еще встретимся. Да здравствует республика! Я еду в мой новый мир.

— А я — в мой. Прощайте.

Мерваль в тот же день уехал из Неаполя; а на другой день утром Глиндон верхом выехал из города.

Он направился к живописной, но опасной части страны, которая в то время была наполнена разбойниками, и немногие путешественники решались проезжать через нее без сильного конвоя даже среди белого дня.

Трудно себе представить более уединенную дорогу, чем та, по которой ехал Глиндон. Перед ним расстилались громадные пространства, вполне предоставленные капризам дикой и роскошной растительности Юга. Время от времени только дикая коза испуганно глядела на него с вершины утеса или крик хищной птицы нарушал безмолвие. Это были единственные признаки жизни, нигде не видно было ни малейшего следа человека.

Погруженный в свои страстные и мрачные думы, молодой человек продолжал свой путь до тех пор, пока солнечный зной не начал наконец сменяться вечерней прохладой и слабый ветерок не поднялся с моря, невидимого и далекого, которое осталось по правую руку. В эту минуту из-за поворота дороги Глиндон увидал деревню, вытянутую вдоль дороги и печальную, какие часто встречались в самой середине Неаполитанского королевства; он подъехал к маленькой часовне на краю дороги, украшенной нишей с изображением Мадонны.

Вокруг этой капеллы находилось около полдюжины грязных и несчастных существ, которых проказа изгнала из среды общества. Они подняли нестройный крик при виде всадника и, не сходя с места, протянули свои исхудалые руки, моля о милостыне во имя Девы Марии.

Глиндон поспешно бросил им несколько монет, отвернувшись, дал шпоры лошади и замедлил скорость только при въезде в деревню. По обеим сторонам узкой и грязной улицы теснились какие-то мрачные и свирепые фигуры; одни стояли, опершись о стены своих черных хижин, другие сидели на пороге, третьи лежали; вид их возбуждал сострадание и в то же время внушал страх.

Они молча следили взглядом за Глиндоном, иногда обменивались многозначительными словами, но не мешали ему продолжать путь. Даже дети перестали болтать и пожирали его сверкающими взглядами, говоря матерям: "Завтра будет праздник".

Действительно, это были хижины, куда не решалось проникать правосудие и где насилие и убийства царили безраздельно, — деревня, каких было много в самых живописных частях Италии и где слово крестьянин было вежливым синонимом разбойника.

Взглянув вокруг себя, Глиндон почувствовал некоторый страх, и вопрос, который он хотел задать, замер на его губах.

Наконец из одной полуразрушенной хижины вышел человек, казавшийся важнее других. Он был одет более опрятно и щеголевато, чем другие. На его черных вьющихся волосах была надета суконная шапка с золотой кистью, падавшей ему на плечо, усы его были тщательно расчесаны, на его мускулистой шее был повязан пестрый шелковый платок, а на куртке из грубой материи было нашито несколько рядов филигранных пуговиц; тщательно вышитые штиблеты обрисовывали атлетические формы, и за цветной пояс были заткнуты два пистолета с серебряной насечкой и нож, какой носят итальянцы низшего сословия, с рукояткой из слоновой кости и богатой насечкой. Его костюм довершал небольшой карабин прекрасной работы, висевший у него за спиною. Он был среднего роста, имел атлетическую, но стройную фигуру, а его правильное, загорелое лицо выражало скорее смесь смелости и откровенности, чем жестокости, и производило довольно приятное впечатление.

Глиндон внимательно посмотрел на него, остановил лошадь и спросил дорогу в Горный замок.

Услышав этот вопрос, итальянец снял шапку и, подойдя к Глиндону, положил свою руку на шею его лошади.

— Значит, вы тот, кого ждет наш шеф, синьор? — сказал он тихо. — Он поручил мне проводить вас в замок. И надо сказать правду, что иначе с вами могло бы случиться несчастье.

Он отошел немного и крикнул:

— Эй, вы! Друзья, впредь и навсегда уважайте этого кавалера. Это гость нашего возлюбленного патрона из Горного замка. Да живет он долгие годы. И да пребудет он, как и его хозяин, в безопасности днем и ночью, в горах и в ущельях, да минет его нож и пуля в опасности и в жизни. Горе тому, кто тронет хоть один волос на его голове или хоть одну монету в его кошельке. С сегодняшнего дня и навсегда мы будем уважать его и верно служить ему до смерти!

— Да будет так! — хором отвечала сотня голосов, и все собрались вокруг путешественника.

— И, — продолжал странный покровитель, — чтобы его всегда можно было узнать, я повязываю его белым шарфом и говорю ему священный пароль: Мир храбрым! Синьор, пока вы будете носить этот шарф, самый гордый между нами поклонится вам. Если вы произнесете этот пароль, самые храбрые сердца склонятся перед вашей волей. Если вам понадобится убежище, если вы захотите отомстить, или завоевать красавицу, или уничтожить врага, скажите священное слово, и мы ваши! Не так ли, друзья?