Уильям Ходжсон - Путешествие шлюпок с «Глен Карриг» Страница 56

Пока я размышлял обо всем этом, боцман велел одному из наших товарищей заняться приготовлением завтрака; когда все было готово, мы оставили раненного в руку матроса нести вахту на краю обрыва, а сами отправились к палатке и, усевшись вокруг костра, воздали должное остаткам ветчины и сыра. После завтрака боцман велел коку сменить раненого матроса, чтобы он тоже мог поесть, а остальных повел вниз — собирать водоросли и сухую траву на ночь, чем мы и занимались большую часть утра. Был уже почти полдень, когда мы доставили на утес последние охапки топлива; сложив их у костров, мы поспешили к обрыву, чтобы узнать, как идут дела. Наш часовой рассказал, что, пока мы отсутствовали, большой канат дважды спускался почти до самой травы и морякам на судне приходилось вращать шпиль, выбирая слабину. Это был добрый знак; судя по всему, судно продолжало медленное движение, хотя и кормой вперед, но в нужном направлении — к острову. Когда мы поглядели на корабль, нам даже показалось, будто он действительно приблизился, но это, конечно, было лишь плодом воображения, ибо даже при самом благоприятном стечении обстоятельств судно могло сместиться самое большее на пару-тройку саженей. Тем не менее все мы изрядно приободрились и снова помахали стоявшему на надстройке наблюдателю, а он помахал нам в ответ.

Вскоре настала пора обеда, после которого мы с великим удовольствием выкурили по трубочке, а боцман осмотрел наши начинающие подживать раны. Почти весь остаток дня мы просидели на краю нашей площадки, глядя на корабль, и своими глазами видели, как моряки трижды подходили к шпилю, чтобы подтянуть провисший перлинь. В целом судно приблизилось к острову уже почти на тридцать саженей; мы узнали это из ответа на письмо, которое по желанию боцмана отправили на корабль. Вообще же за вечер мы обменялись с нашими друзьями еще несколькими посланиями, так что в конце концов подвешенная к блоку беседка оказалась на нашей стороне. Перегонять ее обратно мы не стали, так как люди с корабля обещали нам, что всю ночь будут следить за веревками и не дадут им касаться воды.

Наконец наступили сумерки, и боцман приказал зажечь костры, которые мы приготовили еще днем; затем мы поужинали и стали готовиться ко сну. К счастью, ночь прошла спокойно — должно быть, костры пугали морских дьяволов, и нас снова никто не потревожил. До самого рассвета горели огни и на борту корабля, благодаря которым нашим вахтенным было не так одиноко на дежурстве; когда же наступило утро, мы с радостью увидели, что за прошедшие часы судно весьма ощутимо приблизилось к острову. Изменения в его положении были столь очевидны, что уже никто не принимал их за игру воображения: корабль продвинулся сквозь массу водорослей больше чем на шестьдесят саженей, так что теперь мы почти различали черты вахтенного, а также многие подробности устройства судна, которые рассматривали с изрядным интересом. Заметив нас на утесе, вахтенный махнул нам в знак приветствия, и не успели мы ответить, как рядом с ним появилась вторая фигура, поднявшая над головой какой-то белый лоскут вроде косынки — что весьма вероятно, ведь этим вторым человеком была женщина; поняв это, мы сняли головные уборы и помахали ими в воздухе. Затем мы отправились завтракать, после чего боцман вновь перевязал наши раны и, оставив на дежурстве матроса, лишившегося пальцев, повел остальных (за исключением укушенного в руку) на дальний пляж собирать водоросли для костров.

Как и всегда, эта работа отняла у нас довольно много времени, зато, когда к обеду мы вернулись в лагерь, вахтенный обрадовал нас известием, что за время нашего отсутствия моряки на судне выбирали слабину большого каната не менее четырех раз и что как раз этим они заняты в настоящую минуту. Обратив взгляды в ту сторону, мы еще больше воспрянули духом: теперь было видно, как говорится, невооруженным глазом, что за утро корабль подошел к краю плавучего континента еще ближе. Когда же наши друзья на судне закончили натягивать канат, я невольно обратил внимание, что на всем своем протяжении он поднялся над водой и водорослями на двадцать и более футов. И пока я глядел на него, в моем мозгу зародилась дерзкая мысль, заставившая меня броситься к боцману. Я вдруг подумал: почему бы нам не навестить наших соседей на борту судна? Но когда я изложил боцману свою идею, он долго качал головой в знак того, что возражает против моего намерения, и только потом, осмотрев канат и подумав о том, что из всех матросов я — самый легкий, нехотя согласился. Тогда, боясь, как бы он не передумал, я поскорее бросился к беседке, остававшейся на нашей стороне, и сел на сиденье. Остальные матросы, догадавшись о моих планах, приветствовали мое намерение аплодисментами и даже вознамерились последовать моему примеру, однако боцман призвал их к спокойствию и, собственноручно привязав меня к беседке обрывком линя, просигналил на судно, чтобы там тянули за тонкий канат; сам же взялся управлять моим спуском с помощью нашего конца каната.

И вот я отправился в путь. Сначала я двигался вниз и вскоре достиг самой нижней точки нашей канатной дороги; далее перлинь снова начинал подниматься вверх, к верхушке бизань-мачты. Здесь я обнаружил, что под действием моего веса канат провис намного больше, чем я рассчитывал; до поверхности плавучего континента теперь было рукой подать, и, живо припомнив все опасности, которые могли скрываться среди тины и водорослей, я испытал приступ сильного страха. К счастью, в этой нижней точке я оставался недолго; моряки на судне увидели, что я нахожусь ниже, чем диктовало благоразумие, и дружнее налегли на буксирный конец, так что уже через минуту я оказался в нескольких футах от цели.

Когда я приблизился к кораблю, команда, собравшаяся на сколоченной из досок площадке у верхушки сломанной бизани, приветствовала меня громкими криками радости. Встретили меня с распростертыми объятиями: моряки так спешили высвободить меня из беседки, что не развязали, а разрезали завязанные боцманом узлы. Потом меня повели вниз, на палубу, и не успел я прийти в себя, как какая-то рослая, полногрудая женщина заключила меня в поистине медвежьи объятия и расцеловала в обе щеки. Поначалу я даже опешил; моряки вокруг громко смеялись, и когда женщина наконец выпустила меня, я остался стоять, чувствуя себя не то глупцом, не то героем (я, впрочем, больше склонялся к последнему). Тут появилась вторая женщина, которая поклонилась мне с изысканной вежливостью, словно мы встретились на приеме в высшем свете, а не на палубе затерянного в неведомых и страшных морях судна; при этом я заметил, что моряки тотчас перестали смеяться и сделались очень серьезны, а полногрудая женщина отступила назад и слегка стушевалась. Все это весьма меня озадачило, и я в растерянности переводил взгляд с одного лица на другое, пытаясь угадать, что все это значит, но вторая женщина снова поклонилась мне и, произнеся приятным грудным контральто несколько ничего не значащих фраз о погоде, подняла голову. Ее глаза показались мне такими странными, исполненными такой глубокой печали, что я мгновенно понял, почему ее речи и поступки были столь несообразны обстановке; бедняжка, несомненно, тронулась умом. Впоследствии я узнал, что догадка моя была совершенно правильной, ибо передо мной была вдова капитана, погибшего на ее глазах от щупалец огромной каракатицы.