Джонатан Кэрролл - По ту сторону безмолвия Страница 56

Я не хотел, чтобы Лили застала меня и принялась выпытывать, что произошло за последние несколько часов. Какое-то время я раздумывал, не сознаться ли во всем, даже в том, что Линкольн узнал правду, прочитав мой дневник, который я много лет от нее скрывал. Но тогда мы всю ночь будем выяснять отношения, нам понадобятся часы, чтобы все взвесить, обо всем поспорить (больше всего мне достанется за дневник) и, надеюсь, помириться. Но на это уйдет время, а сейчас нельзя терять времени. Линкольн вот-вот сядет на самолет в Нью-Йорк и сделает то, что он, черт возьми, замыслил сделать с Манерами, когда доберется до места.

Я позвонил в справочное Лос-Анджелесского аэропорта. Мальчик сказал правду: самолет, вылетающий как раз сию минуту в Нью-Йорк, — последний на ближайшие три часа. Нет, в Ньюарк тоже нет рейсов. Через час будет рейс на Хартфорд, через два — на Филадельфию. Оба города слишком далеко, так что это не имеет смысла. Мне был нужен Нью-Йорк или Нью-Джерси, но ни туда, ни туда нельзя было попасть в ближайшие сто восемьдесят минут плюс время полета. На секунду я преисполнился надежд, подумав, что даже при наличии действующей кредитной карточки шестнадцатилетнему автомобиля напрокат не дадут. Точно! Ему придется оставаться в аэропорту, пока он не придумает выхода, а я выиграю время, в котором отчаянно нуждаюсь. И все же этот молодой человек хранил у себя пистолет 45 калибра, приклеенный скотчем к задней стенке комода, и раскрыл самый секретный из моих секретов. А значит, он достаточно смекалист и ловок, чтобы найти способ добраться до Сомерсета, штат Нью-Джерси, гораздо быстрее, чем я.

Поскольку я понятия не имел, где они сейчас живут, следующим шагом я позвонил в справочное Нью-Джерси и спросил, проживают ли в Сомерсете Анвен и Грегори Майер. Проживают. Черт побери, проживают! В том самом странном и призрачном доме, который должен был заменить им утраченного ребенка.

Я сидел и думал, потом в новой надежде обзвонил несколько чартерных авиалиний, указанных в телефонном справочнике, и спросил, сколько они берут за аренду частного самолета и пилота для полета на Восток. Цены оказались безумными, но я был готов пойти на это, пока мне не сказали, что на устройство всего потребуется самое меньшее три часа. Я обзвонил аэропорты в Бербанке, Сакраменто и Сан-Франциско. Ничего не выходит. Оттуда были рейсы на Нью-Йорк, но мне на них не успеть.

Спустя считанные секунды после того, как я повесил трубку, потратив время на еще один бесполезный разговор, зазвонил телефон. Молясь, чтобы это оказался Линкольн, чтобы я успел сказать ему ту единственно важную вещь, которой он не знал, я схватил трубку. И услышал голос Мэри По.

— Алло?

— Макс, это Мэри. Я звоню из машины, так что слышно будет плохо. Ствол Линкольна настоящий, и он краденый. Судя по серийному номеру — из той партии оружия, которую увели полгода назад во Флориде: грузовик на шоссе ограбили. К тому же это оружие высшей лиги, очень мощная дрянь. Террористы обожают «глоки», потому что их делают по большей части из пластика, и металлодетектор в аэропорту их не обнаруживает. Это не дешевка с распродажи, Макс. От этой штуки дрожь пробирает, даже когда у тебя самого пистолет. Но ты сказал, пушка все еще на месте? Тогда все в порядке. Просто забери ее и держи на коленях, или сунь в сейф до тех пор, пока парень не придет домой.

Я постарался поскорей отделаться от нее, попросив ни в коем случае не говорить о пистолете Лили. Понятия не имея, сколько пробуду на Востоке, я пошел в спальню и уложил небольшую сумку — джинсы, рубашки, белье… хватит на три-четыре дня. Я знал, что нужно оставить Лили записку с объяснениями, чтобы она не сошла с ума от беспокойства, когда вернется и обнаружит, что мы оба исчезли. Что я мог сказать? «Я бегу за нашим сыном, он узнал, что его похитили…» Что вообще тут можно сказать? Думать было некогда. Я написал, что Линкольн сбежал, возможно, с Элвисом и Бельком. Я постараюсь найти его, пока ничего не случилось. Потому-то я и кинулся тогда, как сумасшедший из ресторана — Линкольн сказал мне, что мы ему осточертели, и он намерен уйти от нас и жить сам по себе. Ложь, умалчивающая о стольком, что была почти похожа на правду. Лили поверит, а на большее мне сейчас и надеяться нечего. Лили упорно хотела сама принимать все решения, касающиеся воспитания Линкольна, но тут она меня поймет. Она знает, как он зол, и как гнусно иногда себя ведет. Услышав, что он убежал, она не удивится. Как только что-нибудь узнаю, написал я, сразу позвоню.

Я выбежал из дома, запер дверь, бездумно глянул в окно гостиной и увидел, что оставил в нескольких комнатах свет. В голове пронеслось воспоминание о том, как я менял лампочку в одном из светильников и крикнул Грир, чтобы она сходила на кухню и принесла новую лампочку. «Да, папочка». Тихий топоток ее ног в тапочках, бегущих по покрытому ковром полу, вдалеке ее голосок, просящий маму дать лампочку для папы. Какой будет наша жизнь, когда мне в следующий раз придется менять лампочку в нашем доме? Сколько времени пройдет до следующего вворачивания лампочки?

Меня ожидало что-то мрачное и зловещее, а этот лос-анджелесский вечер, словно в насмешку, выдался чудесным, напоенным мягкими ароматами. Как приятно было бы посидеть на заднем дворике, выпить бокал бренди, негромко проговорить до поздней ночи. Мы частенько так сидели. Грир обычно засыпала на коленях у кого-то из нас, как когда-то, много лет назад, Линкольн. Мы их не беспокоили. Слишком хорошо было сидеть всем вместе. Когда Кобб был еще жив, он обычно лежал на боку возле наших кресел, вытянув длинные лапы. Когда Грир была совсем маленькой, он еще был с нами. Не раз, войдя в комнату, мы видели крошку возле собаки — она стояла рядом, но никогда до него не дотрагивалась.

— Кобб! О господи.

Подумав о собаке, я припомнил одну любопытную деталь. Единственным человеком, которому старый чудак давал себя гладить, был Линкольн.

Пока однажды мальчик не вбежал в дом в слезах, хныча, что Кобб только что на него огрызнулся. Никто из нас не мог этому поверить, ведь мы знали, какие у них отношения. Мы успокоили мальчика, сказав, что пес, наверное, спал и ему приснился дурной сон или еще что-нибудь. Мы все трое подошли к собаке, чтобы посмотреть, что случилось. Мы нашли Кобба на его любимом месте, он грелся на солнце, лежа на теплых камнях патио. Мы сказали Линкольну, чтобы он попробовал снова погладить пса. Когда мальчик потянулся к серому великану, Кобб не то заворчат, не то зарычал. Получилось страшновато. То был конец эпохи. С того дня и до самой своей смерти Кобб не желал, чтобы кто-нибудь из нас, даже его юный друг, к нему прикасайся. Он по-прежнему высовывал длинный язык, посылая, как уверяла Лили, воздушные поцелуи, но трогать себя не давал. Когда же это случилось? Идя к машине, я пытался сообразить, когда именно с собакой произошла перемена. Кажется, после того, как мы с Линкольном стали побратимами. А может быть, и нет. Мои мысли неслись так быстро и пытались увязать воедино столько нитей, что это уже было бесполезно и опасно. Я придумал фразу, которая стала для меня чем-то вроде молитвы на все случаи жизни: «Мне нужно спокойствие, а не самообладание». Когда я выруливал задним ходом с подъездной дорожки, опустив стекло в окне, чтобы лицо овевал прохладный воздух, в глубине души я еще не мог поверить, что вот-вот полечу через всю страну в погоне за сыном, который узнал слишком много за слишком короткий срок и совершает непоправимую ошибку.