Инесса Ципоркина - Личный демон. Книга 2 Страница 57

И вот они уже вдвоем орут, молотя, похоже, по кухонному столу и перевернутым кастрюлям:

— Clash your hordes of demons,Stop your resurrection,Burn your fallen soul![152]

После чего с воодушевлением подвывают:

— Libera-a-a-a no-o-o-os![153] — и ржут, как кони, вместе с остальной гоп-компанием, о существовании которой Катерина успела забыть, пока была Священной Шлюхой.

Бывшая Саграда с трудом переползает на край кровати. Она в большой комнате, в которой не живет с тех пор, как старенький компьютер выплюнул в потолок клуб огня и всё вокруг стало зыбким, ненадежным, непредсказуемым. Когда Катя вернулась из больницы, ее вещи перенесли в маленькую комнату, где болящая мать семейства скрыла свои увечья от глаз людских. А тем временем резко повзрослевший сын и незваный гость пытались превратить пепелище в дом, милый дом. И смирились с тем, что она, хозяйка, теперь всегда в стороне, погруженная в себя и безучастная.

Так почему она лежит в большой комнате, на широкой кровати, подозрительно похожей на ту, на которой Саграда родила Денницу и умерла от кровотечения, беспомощная и бесполезная?

За ответом придется отправиться в путешествие — аж до самой кухни. Цепляясь за косяки, подволакивая ослабевшие, странно худые ноги, пройти из комнаты в коридор. Миновать коридор. Зажмурившись от напряжения, встать в дверях кухни. Открыть глаза. Обвести ее взглядом — родную, надоевшую, крохотную. Рассмотреть поочередно лица и морды — кошачьи, драконьи, ангельские. Снова закрыть глаза и застонать протяжно, не то от тоски, не то от облегчения.

— Жива? Жива-а-а… — удовлетворенно замечает кто-то — кажется, Сабнак, демон гнилья, угодивший в нганга по катиной вине — или милости?

— Тайгерм! Что. Ты. С нею. Сделал?! — фырчит Наама.

— Да ничего особенного, — оправдывается Люцифер (Люцифер? Оправдывается?), — всего лишь показал ей себя. У людей много зеркал, в которых они себя видят: пороки, преступления, войны, любовь. Но главное — дети.

— Как… дети? — изумляется мать обмана. — Витя! Витя, поди сюда!

Открыть глаза. Сын. Забытый в ходе всех этих мистических трипов. В нелепом, но отчего-то привычном облике гигантской шипастой рептилии. Мой мальчик, еще вчера казавшийся таким неуемным, готовым срываться по любому поводу, настаивать и доказывать.

За то время, пока Катерина проходила полосу препятствий для душ, Витька как будто… возмужал. Теперь это осторожный, наблюдательный, расчетливый — если не сказать хитрый — мальчик. Впрочем, и не мальчик уже. Дракон, познавший, чем оборачиваются его желания. Похоже, и ему довелось увидеть себя — в каком-нибудь из зеркал, упомянутых Денницей.

— Ты о нем говоришь? — не унимается Наама. — О Вите? Что ты молчишь, Тайгерм?

И внезапно приходит понимание: вот она, любящая бабушка, которой у Кати никогда не было! Сейчас она станет щупать дракону лоб, спрашивать, когда он ел в последний раз, ругать Катерину за то, что та плохо выглядит и явно не следит за своим здоровьем, ворчать на князя ада, что он совсем заморил свою Священную Шлюху, на ней же, бедняжке, лица нет, ох уж эти мужчины, им бы только работу работать и умри все живое…

Смех напирает изнутри, раздувает по-хомячьи щеки, щекочет под ложечкой — и наконец прорывается. Пута дель Дьябло хохочет, стоя в дверях собственной кухни, среди монстров, демонов и ангелов, вытирая слезы и повторяя про себя: это было настоящее приключение.

Велиар затягивает шнурок на отвороте правого сапога бабьим узлом[154] и похлопывает пиратку по колену, словно лошадь: готово. Саграда послушно — действительно, будто лошадь — ставит обутую ногу наземь и приподнимает босую: обуй. Теперь, когда Рибка отдана на растерзание старым богиням, роль горничной безропотно исполняет белокурый дух небытия.

Кэт вздыхает. Ей жаль Ребекку, так блестяще исполнившую роль ловушки, заповеданную ей судьбой, прописанную в самом имени бедной девушки. Пута дель Дьябло надеется, что Рибка уже угасла, тихо, без мучений, отрезанная от внешнего мира властью Мурмур, точно крепостной стеной. Может быть, дочке сумасшедшего брухо не довелось испытать нечеловеческого голода, стучащего в мозгу метрономом: еда-еда-еда. Агриэль и Саграда обмениваются понимающими взглядами: она лишь вчера освободилась от вечного голода Ламашту, он совсем недавно избавился от Уильяма Сесила, сходившего с ума из-за демонской тяги к смертной плоти и бессмертной душе. Наконец-то все прекратилось: выворачивающие наизнанку сухие спазмы, теплые, дурманящие запахи отовсюду — не спрячешься, неумолкающий скулеж на задворках сознания — накорми меня, накорми, обещаю, это в последний раз, так плохо еще никогда не было, накорми и станет хорошо… И бескрайнее чувство стыда и отчаяния, идущее след в след за блаженством и насыщением.

Каждый из них выбрал, кем пожертвовать — демоном или человеком.

И у каждого в сердце осталась дыра-силуэт, средоточие грызущей тоски.

Движимая непонятным чувством, Пута дель Дьябло протягивает руку и треплет по макушке Велиара, стоящего перед ней на одном колене. Второй князь ада вскидывает на пиратку глаза. В них нет удивления — одно только понимание, бесконечное и безрадостное. И предчувствие потери, скорой и неизбежной. Кэт слышит его мысли, как если бы он бубнил себе под нос, ее милорд, ее палач, ее последний любовник, замыкающий длинного, длинного ряда мужчин.

Они нашли тебя, Кэти. Они нашли тебя и уже не отпустят, приноси ты им жертвы или отдавай себя по кускам. Старые боги любят, когда любопытные человечьи глаза шарят по их заброшенным храмам, где деревья толстыми пальцами корней крошат в пыль стертую резьбу и сытыми змеями оплетают выщербленные колонны. Ты обернулась на их зов, приняла дар жестокого бога-сотрясателя земли — и сохранила, несмотря на все беды, что он принес тебе и ближним твоим. Вот тогда хитрая лиса Омесиуатль поняла, что ты попалась. И не ты одна.

— Amixquichtin mamaltzitzinti,[155] — засмеялась она и смех ее был ужасен, как слепая орда летучих мышей, бьющая крылами в темноте. Стало по слову ее: Саграда, ее мужья, ее потомки, потомки их потомков, весь род той, что приняла Камень, попал в безвременное рабство к божествам, пережившим храмы и жрецов своих.

Счастье твое, пиратка, что ни один хозяин не всевластен над имуществом своим. Не всегда рожденный от рабыни становится рабом. Не всегда господин управляет рабами — бывает и наоборот. Иди, пытай свое пиратское счастье, лови ветер в паруса, штормуй по волне, бегай от виселицы, сколько сможешь. А дитя свое оставь земле. Отныне его судьба — не твоя забота, она — спор двух князей ада, желающих друг другу добра настолько, насколько дьяволы понимают сущность добра. Они будут ссориться над ее колыбелькой, словно двое раздражительных бобылей, насылать безумие и порчу на ее кавалеров, тоскливо-грозными голосами кричать ей вслед: а я тебе запрещаю! — и наконец, познают любовь, бескорыстную и безнадежную, как всё бескорыстное.