Энн Райс - Вампир Арман Страница 59

– Амадео, – тихо сказал он, – они же все умрут. – Его лицо исказила гримаса скорби.

Я прочувствовал это моментально и всей душой, теперь я все так чувствовал. Чувства налетали, как вихрь, и мгновенно преподавали свой урок. Они все умрут. Да. В то время как я бессмертен. После этого я уже никогда не мог быть с ними нетерпелив и даже доставлял себе удовольствие, вволю наблюдая за ними и изучая их, никогда им этого не показывая, но упиваясь каждой деталью, как будто они обладали особой экзотичностью, потому что... они все умрут.

Всего здесь не описать, слишком много происходило событий. Не знаю, каким образом изложить хотя бы то, что мне открылось в одни только первые месяцы. И все, что я выяснил тогда, впоследствии находило свое развитие; знания мои углублялись.

Я чувствовал запах гниения, но также созерцал тайну роста, чудо цветения и созревания, и всякий процесс, будь он направлен к взрослению или к могиле, восхищал меня и завораживал, за исключением разрушения человеческого разума.

Изучение систем правления и законодательства было более сложной задачей. Хотя читал я теперь несравнимо быстрее, чем прежде, и практически мгновенно постигал суть прочитанного, мне приходилось заставлять себя интересоваться такими вещами, как история римского права с древнейших времен и великий кодекс императора Юстиниана, именуемый «Corpus juris civilis», который мой Мастер считал одним из превосходнейших письменных сводов законов во все эпохи.

– Мир меняется только к лучшему, – объяснял мне Мариус. – С каждым веком цивилизация все больше ценит правосудие, обычные люди широкими шагами движутся к богатству, которое когда-то считалось привилегией правителей, а искусство от каждого подъема свободы только выигрывает, становится более образным, более изобретательным и прекрасным.

Я мог это понять только теоретически. Я не питал к юриспруденции ни доверия, ни интереса. Фактически я в теории полностью презирал идеи моего господина. Я хочу сказать, что презирал не его, но в глубине души испытывал презрение к закону, к юридическим учреждениям и к правительству, причем мое презрение было настолько полным, что я сам не понимал, почему так происходит.

Мастер же отвечал, что он понимает.

– Ты родился в темной, мрачной земле, – сказал он. – Жаль, что я не могу перенести тебя на двести лет назад, в эпоху, когда Батый, сын Чингисхана, еще не разграбил великолепный русский город Киев, во времена, когда купола Софийского собора действительно сияли золотом, а люди славились своим мастерством и были полны надежды.

– Я до тошноты наслушался о былом великолепии, – тихо сказал я, не желая его разозлить. – В детстве меня напичкали сказками о старых временах. Дрожа у огня в жалкой деревянной избе, где мы жили, на расстоянии нескольких ярдов от обледенелой реки, я без конца слушал эту чушь. У нас в доме жили крысы. В нем не было ничего красивого, кроме икон и песен моего отца. Народ не знал ничего, кроме лишений, причем, как тебе известно, мы говорим о громадной стране. Невозможно представить себе ее масштабы, если не побывать там, если не путешествовать, как мы с отцом, в промерзшие северные московские леса, или в Новгород, или в Краков. – Я замолчал. – Не хочу думать о тех временах и о тех местах, – сказал я. – В Италии и представить невозможно, как люди выживают в подобных условиях.

– Амадео, эволюция пра′ва, форм правления происходит в каждой стране и у каждого народа по-своему. Я уже давно рассказал тебе, что выбрал Венецию, поскольку это великая республика, поскольку ее население прочно связано с родной землей благодаря тому, что оно состоит в основном из купцов и занимается торговлей. Я люблю Флоренцию, поскольку ее великая семья Медичи – банкиры, а не праздные титулованные аристократы, которые презирают любой труд во имя того, что, как они считают, было дано им Богом.

Великие города Италии создавались тружениками, людьми творческими, людьми деятельными, благодаря чему здесь испытывают сочувствие ко всем системам и существуют бесконечно большие возможности для мужчин и женщин во всех жизненных сферах.

Этот разговор меня обескуражил. Разве все это так уж важно?

– Амадео, мир теперь принадлежит тебе, – сказал Мастер. – Ты должен рассматривать более масштабные исторические циклы. Состояние мира со временем начнет тебя удручать, и ты вдруг обнаружишь, как обнаруживают это все бессмертные, что существовать в изоляции от него невозможно. Особенно для тебя.

– Почему бы это? – несколько резко спросил я. – Я думаю, что смогу закрыть глаза. Что мне за дело – банкир человек или купец? Какая мне разница, строит ли город, где я живу, собственный торговый флот? Мастер, я могу целую вечность смотреть на картины в этом палаццо. Я еще даже не успел во всех деталях рассмотреть «Шествие волхвов», а здесь еще столько всего другого! Не говоря уже обо всех остальных картинах в этом городе!

Он покачал головой.

– Изучение живописи приведет тебя к исследованию человечества, а исследование человечества заставит тебя либо скорбеть, либо прославлять состояние мира смертных.

Я в это не верил, но изменить расписание мне не позволили. Я учился, как мне велели.

Должен сказать, что Мастер обладал многими способностями, которых я не имел, но он уверял, что они разовьются со временем. Он мог разжечь огонь силой мысли, но только при оптимальных условиях – то есть он мог воспламенить уже просмоленный факел. Он мог без усилий и быстро забраться на крышу любого здания, лишь небрежно цепляясь руками за подоконники, подталкивая себя наверх стремительными грациозными движениями, и мог заплыть в любые морские глубины.

Естественно, его вампирские зрение и слух были гораздо острее и сильнее моих, и, в то время как голоса зачастую непроизвольно вторгались в мою жизнь, он умел намеренно изгонять их. Этому мне следовало учиться, и я отчаянно трудился, поскольку временами мне казалось, что вся Венеция состоит из сплошной какофонии голосов и молитв.

Но величайшим его умением, которым не обладал я, была способность подниматься в воздух и с быстротой молнии преодолевать огромные расстояния. Ее он демонстрировал мне много раз, но практически всегда, поднимая меня и унося с собой, он заставлял меня закрыть лицо и силой опускал мою голову, чтобы я не видел, куда мы направляемся и каким образом.

Почему он так скрытен относительно этой способности, я понять не мог. Наконец, как-то ночью, когда он отказался перенести нас на остров Лидо, чтобы посмотреть ночную церемонию с фейерверками и освещенными факелами кораблями, я настоял, чтобы он ответил на мой вопрос.

– Это пугающая сила, – холодно сказал он. – Отрываться от земли страшно. На раннем этапе не обходится без ошибок и катастроф. С приобретением мастерства, умения подниматься в верхние слои атмосферы не только тело, но и душу пробирает дрожь. Эта способность не просто противоестественна, она сверхъестественна. – Я видел, что разговор причиняет ему боль. Он покачал головой. – Это единственный талант, который кажется абсолютно нечеловеческим. Я не могу научиться у смертных, как его лучше использовать. Во всех других отношениях мои учителя – люди. Моя школа – человеческое сердце. Здесь же все иначе. Я становлюсь магом. Я становлюсь колдуном, чародеем. Эта сила соблазнительна, она способна любого превратить в своего раба.