Фриц Лейбер - Р-румп-титти-титти-тум-та-ти Страница 6

Где-то наверху, в облаках адского дыма, мелькнула рука с двадцатисантиметровой кистью, ниспослав вниз большой, распадающийся в воздухе, сгусток. Он шлепнулся на холст точным отображением короткой фразы, пробарабаненной Тэлли.

Тотчас же мастерская превратилась в улей, где все действия подчинены определенной цели. Руки в толстых перчатках выдернули железнодорожные факелы и затушили их, погрузив в расставленные в конкретных местах ведра с водой. Были сорваны драпировки и распахнуты окна, включены два электровентилятора. Поскользнувшегося на последних ступеньках приставной лестницы Саймона в полуобморочном состоянии быстро оттащили к окну — так, чтобы его голова оказалась снаружи. Он жадно ловил воздух. У другого окна осторожно положили Фебу Сальтонстолл. Гори проверил ее пульс и успокаивающе кивнул.

После этого пять интеллектуалов собрались вокруг большого холста и стали удивленно его рассматривать. Чуть позже к ним присоединился и Саймон.

Новый ряд ярко-красных, коммунистического цвета пятен-брызг решительно отличался от множества других располагавшихся под ним пятен и представлял собой абсолютную копию-близнеца новой барабанной фразы.

Спустя некоторое время шестеро интеллектуалов принялись его фотографировать. Их действия были точно выверены, однако они испытывали полное безразличие к тому, что делали. Со стороны казалось, будто они и не видят, что изображено на холсте. И даже засовывая в карманы уже готовые фото (отретушированные таким образом, что на пустом белом фоне оставался лишь последний ряд брызг), они не удосужились хотя бы мельком взглянуть на изображение.

Вдруг от одного из открытых окон донесся шорох драпировок. Феба Сальтонстолл, о которой совсем забыли, пришла в себя и пыталась сесть, с видимым отвращением оглядывая все вокруг.

— Отвези меня домой, Лестер, — слабо, но настойчиво попросила она.

Тэлли, который был уже на полпути к двери, остановился.

— А знаете, — произнес он недоумевающим тоном, — я все еще не могу поверить, что интересы общества вынудили моего старого прапрапрапрапрадеда сделать то, что он, собственно, сделал. Мне интересно, если только ей удалось узнать это, что именно заставило его…

Норман взял его за руку и приложил палец к губам. Они вышли вместе из мастерской, за ними — Лафкадио, Гориус, Лестер и Феба. Как и Саймон, все пятеро мужчин выглядели пьяницами, перенесшими приступ белой горячки и находящимися в состоянии депрессионного ступора, да вдобавок, возможно, наглотавшимися паральдегида.

Когда новый ряд пятен-брызг и барабанная фраза распространились по всему миру, преследуя и в конечном счете догоняя первую пару символов-звуков, последовал точно такой же эффект. Любой человек повторял их один раз (воспроизводил, показывал, носил, если это была вещь или нечто в этом роде, в любом случае — передавал дальше) и после совершенно о них забывал, одновременно забывая и первую отбарабаненную мелодию и пятна-брызги. Полностью исчезало ощущение принудительного воздействия или навязчивой идеи.

Драм-н-дрэг умер, едва успев родиться. «Кляксо-карточки» испарились из сумок и карманов так же, как пропали из кабинетов врачей психиатрических клиник Мак-АТШП № 1 и № 2. Сторонники мгновенной терапии уже не досаждали и не мешали размеренной жизни больниц для душевнобольных. Кататоников вновь разбил паралич. «Младотурки», как и прежде, принялись поносить транквилизаторы. Мода на зелено-лиловые полосы сменила собой изображения ряда пятен-брызг на куртках. Сатанисты и наркосиндикаты, очевидно, продолжили свою деятельность, не встречая при этом никаких препятствий, разве что со стороны Бога и Министерства финансов. В Кейптауне воцарился такой мир, какого он заслуживал. Пятнистые рубашки, галстуки, платья, абажуры, обои и льняные портьеры ужасно устарели. О Барабанной Субботе никто больше не слышал. Никого не заинтересовал и второй захватывающий внимание символ Лестера Флегиуса.

Большая картина Саймона была в итоге вывешена на одной из экспозиций, но даже критики практически обошли ее вниманием, если не считать нескольких тяжеловесных мимолетных высказываний типа: «Огромное, слоноподобное творение Саймона Грю провалилось с тем же глухим звуком, с каким падает на холсты куча краски, которая, собственно, и составляет его». Посетителей выставки, казалось, хватало лишь на то чтобы, бросив на картину один обалделый взгляд, пройти дальше, — явление, впрочем, довольно частое, если говорить о модернистской живописи в целом.

И причина этому была ясна. Поверх остальных, идентичных друг другу рядов брызг на полотне выделялся один, выполненный в коммунистически-красном цвете. Символ, который являлся отрицанием всех символов. Символ, в котором ничего не заключалось. Новый ряд брызг — близнец новой барабанной фразы, являвшейся отрицанием и завершением первой фразы, которая, отзвучав в африканской колоде Тэлли, перешла в красный ослепительный свет и, появившись из облака окутывавшего Саймона дыма, упала вниз, глухо шлепнув по холсту, фразы, в которой все находило умиротворение и конец (и которая, несомненно, может быть приведена здесь только один раз) «Та-титти-титти-ти-тoy».

Шестеро людей интеллектуального склада снова каждую неделю собирались вместе. Почти как раньше, будто ничего и не случилось, за исключением того, что Саймон изменил технику: теперь он накладывал краску на холст пригоршнями с закрытыми глазами, растаптывая ее затем ногами. Иногда он просил своих друзей присоединиться к нему в этих импровизированных маршировках, раздавая привезенные специально для этой цели из Голландии деревянные башмаки.

Однажды, несколько месяцев спустя, Лестер Флегиус привел с собой гостью. Ею оказалась Феба Сальтонстолл.

— Мисс Сальтонстолл только что вернулась из кругосветного круиза, — пояснил он. — Ее психика была опасно истощена после того опыта, и врач рекомендовал ей полную смену обстановки. К счастью, сейчас она полностью поправилась.

— Это действительно так, — с улыбкой подтвердила его слова Феба.

— Кстати, — сказал Норман, — не получили ли вы в тот раз какого-нибудь послания от предка Тэлли?

— Я действительно получила его.

— Ну и что же сказал мой старый прапрапрапрапрадед? — нетерпеливо спросил Тэлли. — Что бы он ни передал, держу пари, он был чрезвычайно груб.

— Это в самом деле так, — произнесла она, зардевшись. — Он действительно был так груб, что я бы не осмелилась пересказать этот отрывок из его послания. Если уж на то пошло, я уверена, что именно его дьявольская ярость и невыразимые видения, в которые эта ярость была облечена, и ослабили мою психику.