Геннадий Мурзин - Нереальное – реально. Нечто сродни мистике Страница 7

Встревает вертлявый парнишка, ведущий.

– Хорошо, хорошо, – останавливает он гундёж, – все и всё давно поняли, – ехидничая, укалывает, – даже зрители. Видите, как они одобряют вас?

Я – на седьмом небе. «Надо же, – думаю, – даже ведущий на моей стороне!»

Парнишка-ведущий, глянув в бумаженцию-шпаргалку, что у него в руках, говорит, обращаясь к членам жюри:

– Вы пропускаете претендента в финал конкурса или нет?

В свою пользу получаю даже два голоса, хотя достаточно было и одного, а он был обеспечен пышнотелой дамой еще в самом начале.

Режиссер, перекрикивая громоподобные аплодисменты зрителей, орет, что есть мочи:

– Все, все, все! Снято! Ты, – это он адресуется ко мне, – свободен!

Встаю с удобного кресла, отряхиваюсь и, важничая, будто полководец, одержавший только что величайшую в истории человечества победу, покидаю студию. В коридоре останавливаюсь. Слева из-за двери слышу звуки музыки и голоса. Зачем-то открываю и вхожу. Вижу множество столиков, один из них свободен. Подхожу и сажусь. Оглядевшись, понимаю, что нахожусь во второй половине той самой студии, где только что меня снимали и где я испытал триумф.

И тут рядом, разряженный в пух и прах, усаживается за моим столиком какой-то франт. Думаю: «Не иначе, клоун-циркач». Скосив глаз, вглядываюсь. Боже мой, это же Алёшка Маевский, друг юности! Откуда он? Что он-то здесь делает?»

– Давно не виделись, – даже не поздоровавшись, говорит Алёшка. – Сколько в реках воды поутекло.

– А ты, – придирчиво оглядывая друга, говорю я в ответ, – ни капельки не изменился, по-прежнему франтишь.

– Да, ладно, – зачем-то говорит Алёшка, – расслабься! Будь проще! Как-никак, близкие люди.

– Лёш, – обращаюсь я, – как ты тут оказался? Ты же, насколько мне известно, давно в Восточной Сибири осел.

Алёшка не успевает с ответом: у стола, будто из-под земли, вырос тот самый вертлявый парнишка-ведущий и, ткнув микрофоном мне в нос, спрашивает:

– Ваши впечатления от шоу? Довольны ли?

Вопросы, как я понимаю, адресованы мне. Я собираюсь с мыслями. Меня опережает Алёшка.

– Все нормально, – говорит, – только конкурсанты у вас сплошь перестарки, советская рухлядь. Где молодые таланты? Почему их не пригласили? – мне чуть-чуть обидно: и вовсе я не рухлядь, а даже местами очень ничего. И ведь кто обзывается? Дружок старинный. Сказать? Нет, удерживаю себя от дерзости. А Алешка продолжает. – В Екатеринбурге десятки очень способных пишущих журналистов – и поспособнее и поразнообразнее.

– И кого же следовало пригласить к участию в литературном конкурсе? – спрашивает ведущий и теперь уже тычет микрофоном в нос Алёшке.

Алёшка тут же начинает перечислять фамилии. Увы, ни одна из них мне не знакома.

– Видели бы, – говорит, – какие прекрасные вещи пишут!

Я, сердясь, спрашиваю:

– Откуда тебе-то знать?! Ровно сорок лет, как с Урала сбежал. И носа ни разу не показал.

Заиграла музыка. Вертлявый ведущий так же внезапно исчез, как и появился. Сидевшие за другими столиками, разбившись по парам, завальсировали. Я остался на месте. Не надолго. Рядом появилась женщина. Поднимаю глаза и, изумившись, ахаю: это же народная артистка Глафира Умнова, звезда первой величина уральской драмы. Если и видел ее прежде, то только на сцене.

Звезда дергает меня за рукав.

– Чего сидишь? – по-свойски, будто тысячу лет знакомы, спрашивает она и предлагает. – Пошли танцевать.

Я – в полной прострации и не знаю, что сказать в ответ. Встаю и переминаюсь с ноги на ногу. Мне очень неловко. А она настойчиво тянет в сторону танцующих. Понимаю: своим отказом нанесу оскорбление очаровательной женщине. Объяснить, что я не танцую? Не поверит. Что же делать? Нехотя, но иду в след звезде и пытаюсь объясниться.

– Я, видите ли… Плохой танцор… – говорю и смущенно прячу глаза. – Точнее – никакой.

– Да, ладно, – Глафира нежно склоняется к моему плечу, – будет скромничать. Талантливые люди – талантливы во всем.

– Это правда, – продолжаю гнуть свое.

– Не переживай, – говорит звезда, – зато я прекрасная танцовщица. Я поведу, а ты на время станешь ведомым. Не оскорбишься, нет? Ведь писатели все такие обидчивые.

И мы танцуем. Я понимаю, что со стороны выгляжу не столько нелепо, сколько уродливо. А ноги? Деревяшки и совсем не гнутся.

– Не притворяйся, – уже почти сердито говорит народная артистка. – Смотри: раз-раз, раз-раз… И всего-то.

Как самый прилежный ученик, пробую повторить движения, но из затеи все равно ничего не получается. Галина Умпелева смотрит и хохочет.

– Так ты серьезно не умеешь танцевать?

– Зачем мне врать-то?! С такой-то партнершей только бы и кружиться в вальсе – мечта! От стыда сгораю.

– Да-а-а, – разочарованно тянет звезда, – а еще говорят, что…

Следует тяжелый мой вздох.

– Перед вами, – говорю, – наглядное подтверждение ошибочности такого утверждения.

Иду к своему столику, извинившись перед звездой. Алёшка, вижу, отворачивается, а на лице его – туча.

– В чем дело?

– Ей бы меня пригласить, – обидчиво говорит друг. – Ух, я бы!..

Знаю: Лешка так ловко вальсирует, так красиво умеет водить партнершу, что женщины умирают от восторга. У меня не находится слов, чтобы утешить друга юности.

Не проходит и минуты, как рядом со мной оказывается молодая брюнетка в черном бальном платье с глубоким вырезом спереди, откуда пытаются все время выглянуть и показаться во всей своей красе острые небольшие груди. Слышу, как Алёшка буркнул: «Как мухи на мед… Так и льнут… было бы из-за чего… Подумаешь, нацарапал кое-как рассказец». Я – не в обиде. Пропускаю мимо ушей. В другое время не стерпел бы, а тут же… Ситуация другая: рядом молодая женщина, от вида которой у меня слюнки текут. Женщина не спускает с меня огромных темных глаз, облизывая губы, будто приглашает к чему-то большему. Я мысленно задаюсь вопросом: «Фанатка, что ли? Вот что означаю несколько минут славы… Еще чуть-чуть и толпами станут ходить».

– Могли бы, – говорит ни с того, ни с сего женщина, – и в гости ко мне заглянуть.

– Позвольте, – говорю, – мы совсем незнакомы… Да и… Предлог нужен… Приглашение…

– А так, запросто, нельзя, что ли?

– Неприлично, – без всякой убежденности аргументирую я.

– А, бросьте вы! Приходите на день рождения, хорошо? И познакомимся, заодно… поближе. Я-то вас уже давно знаю, внимательно слежу за вашим творчеством.

– Но, – слабо пытаюсь возразить, – у меня не так уж много опубликованных текстов.

– А Интернет?

Я удивлен.

– Вы там нашли?!

– Без проблем, – говорит женщина и тянет в мою сторону слегка припухлые и бледно-алые губы.

Нестерпимо хочется соединиться в поцелуе, почувствовать жар этих молодых губ, я готов, но что-то в последнюю секунду останавливает. На глаза наплывает туман, всё исчезает, смолкает музыка…

…Слышу, как из соседней квартиры кто-то выходит и хряпает железной дверью. Проснувшись, открываю глаза. Новое утро наступило. Глубоко выдыхаю, потягиваюсь и встаю с постели.

Прощай, иллюзия…

Последняя воля

Происходящее мне понятно: конференция регионального отделения компартии близка к завершению. В зале – скукотища: ни дебатов острых, ни интересных идей. Как в замечательные советские времена.

С грустью вздыхаю: каких-либо перемен не вижу, хотя внутрипартийная жизнь острейше нуждается в обновлении, если компартия хочет выжить, потому что она давно уже не является единственной и правящей, а пребывает в глухой оппозиции, точнее – в глубочайшей обороне.

Нет-нет да проскочит мысль: а я-то что здесь делаю? Вроде бы, не сторонник нынешних коммунистов, идеи их мне и не близки и не понятны. Достаю из нагрудного кармана красный мандат с изображением Ильича, чтобы удостовериться, не ошибся ли я дверью? Нет, все в порядке: тут вот черным по красному написано: «Избран делегатом от партячейки…»

Похоже, признаки старческого склероза начинают одолевать. Ведь каких-то два месяца назад неожиданно для самого себя стал секретарем одной крохотной парторганизации, и забыть такое…

По правде-то сказать, я не оправдал надежд тех, кто делегировал меня. Шел-то я с каким наказом? А вот с таким: на конференции взять слово и раздолбать верхушку региональной организации, погрязшую, как считают избравшие меня члены ячейки, в междоусобных сварах, вчистую их распатронить.

Да, не оправдал. А почему? Слово мне не дали, хотя пять записок в президиум послал. Конечно, мог бы и поборзеть (с меня станется) и самовольно подняться на трибуну. Не поборзел: что-то на этот раз желания не вспыхнули.

Огорчительно: находясь здесь и слушая бубнения с заранее заготовленных бумажек, впустую трачу время. Где-то глубоко внутри точит червь досады на самого себя: мог ведь взорвать своим выступлением благодушную атмосферу конференции, расстроить идиллические настроения, но ничего не взорвал и ничего не расстроил. Значит? В самом деле, сегодня у меня пустопорожнее занятие.