Питер Страуб - Темная материя Страница 7

За семь лет до прибытия Спенсера Мэллона в Мэдисон отец Ботика, владелец убыточного предприятия по строительству маломерных судов в Милуоки, мотавшийся туда и обратно три-четыре раза в неделю, объявил, что полюбил свою двадцатилетнюю сотрудницу по имени Брэнди Брубейкер. Они с Брэнди снимут дом около лодочной верфи на озере Мичиган. А в Мэдисон он будет наведываться, чтобы продолжать работу с гребной командой, ну и повидаться с сыном.

Навещал сына он все реже, приезжал раз в месяц, а потом визиты прекратились вовсе. Бизнес отца выправился, и, наверное, у него не осталось времени для бывшей семьи. Очаровательная маленькая Брэнди вскорости произвела на свет пару близняшек, Кэнди и Энди. Они были прелестными. Ботик окончательно потерял интерес к маломерным судам и их строительству и с удовольствием поменял бы своего отца на любого другого, даже на папашу Крохи Олсона, который дал деру десять лет назад и с тех пор о нем ни слуху, ни духу.

В семнадцать и восемнадцать Джейсон Боутмен был приятным пареньком — если не сравнивать его с Крохой: на его фоне Джейсон казался скрытным и изворотливым. Так оно на самом деле и было, однако не особо огорчало тех, кто дружил с ним еще с начальной школы. До ухода отца Ботик был общительным, жизнерадостным и предсказуемым. Он был тощим и высоким, славным и дружелюбным мальчишкой, всегда шел на поводу у большинства. После того как отец их бросил, Ботик похоронил чувство юмора и сделался мрачным. Он говорил мало, плечи его опустились. Ходил, держа руки в карманах, уставясь под ноги, словно искал что-то, недавно потерянное. Совсем забросил школу. В классе сидел за столом почти боком и глядел на доску с недоверием, будто подозревал, что его дурачат. Главным его настроением было вялое недовольство. Когда к нему приходили домой, вместо «привет» он бурчал что-нибудь вроде «явился»… Он перестал читать книги и участвовать в спортивных играх. В разговоре отвечал односложно, неохотно, но только не тогда, когда жаловался. В такие моменты оживал Ботик, которого мы помнили со времен начальной школы: наблюдательный, разговорчивый, «присутствующий». Жалобы, как правило, распространялись на наших преподавателей, книги, которые, как они полагали, мы читаем, и уроки, над которыми, как они полагали, мы корпим ежевечерне; на погоду, грубость спортсменов, разгильдяйство школьного сторожа, пьяные отключки матери под конец дня. Ботик и Минога могли обмениваться историями о пьянстве родителей, как саксофонист и барабанщик — четвертями. Но как бы далеко он ни заходил в своих причитаниях по поводу несовершенства мира, Ботик никогда не говорил об отце. То и дело ни с того ни с сего он вдруг качал головой и ронял: «Брэнди Брубейкер», выкашливая имя новой жены отца, как волосяной шар.

Другая великая перемена, приключившаяся с Джейсоном Ботиком Боутменом после развода родителей, выразилась в яростном увлечении шоплифтингом[9]. Он начал воровать в поражающих воображение масштабах. Его воровство напоминало непрекращающийся кутеж. Как это назвать — шалость? Ботик, похоже, собрался так шалить всю оставшуюся жизнь. Еще в пятом классе мы иногда приворовывали по мелочам: шоколадные батончики, журналы с комиксами и книжки в мягких обложках, всякая канцелярская мелочь из соседних магазинов, но только в этом не было системы. Ни один из нас не делал этого постоянно, а я — реже других. Иногда Минога или Кроха Олсон не могли позволить себе купить новую тетрадку или шариковую ручку, которые некоторые учителя хотели бы видеть на партах учеников, и единственным способом заполучить желаемый предмет было стянуть его в магазине канцтоваров. Ботик повел себя точно так же спустя примерно месяц после бегства отца. Он заходил в магазины и тащил без разбору все, что мог вынести. Он раздал нам столько свитеров и толстовок, что кое-кто из родителей заподозрил неладное. За исключением, разумеется, отца Миноги. Ширли Боутмен догадывалась о происходящем и предупредила Ботика, что когда-нибудь он попадется и пойдет под суд. Бесполезно.

Минога рассказала мне, и это имело большое значение даже тогда, что всем этим барахлом — башмаками, носками, трусами, футболками, ластиками, блокнотами, карандашами, степлерами и книгами — Ботик пытался заполнить зияющую пустоту в душе. Когда появился Мэллон и заграбастал их, он поручал Ботику стянуть для него то одно, то другое. Согласно теориям Мэллона, Ботик не крал вещи — он их перераспределял. Поскольку все принадлежало всем, никто — особенно владельцы магазинов, вопреки их представлениям, — не обладал никакой собственностью. Миногу всегда поражало, а меня смешило то, что, если Ботик по-настоящему верил в теории Мэллона, он должен был тотчас прекратить воровать. С его точки зрения, суть воровства заключалась в следующем: что бы ты ни вынес, на самом деле это принадлежит кому-то другому — вот почему, сунув какую-то вещь под полу, чувствуешь, как на душе полегчало. Ощущение мимолетного превосходства помогало утолять боль в душе паренька. Вот только все, что попадало в эту жестокую ненасытную пропасть, тотчас поглощалось ею без остатка.

Я рассказывал, что идея поторчать в «Жестянке» на Стейт-стрит, прикинувшись студентами, принадлежала Крохе Олсону, и это было характерно для роли Дональда Олсона в нашей маленькой банде. В какой бы школе ни учился Дон, всюду стал бы лидером: он из тех мальчишек, кто обладает врожденным авторитетом, проистекающим из глубокой личной порядочности. Его харизме во многом способствовала внешность. В начальной школе он всегда был самым высоким среди нас, а в выпускном классе средней школы вытянулся аж до шести футов двух дюймов. Бездонные черные глаза, четко очерченные темные брови, высокие скулы, подвижный выразительный рот, мягкого оливкового цвета лицо, длинноватые волосы, спадавшие почти до воротника, и легкая, безупречная осанка довершали впечатление.

Если бы Кроха Олсон использовал привлекательность для своей выгоды, если бы показал осведомленность о своей красоте и удовольствие от этой осведомленности, если б проявил хоть капельку себялюбия, он бы погиб — по-другому, я имею в виду, не так, как в действительности погубило его течение жизни. Наоборот, он как будто понятия не имел, что невероятно красив, или же чувствовал, что яркая внешность не имеет отношения к настоящему делу его жизни. Каким могло быть это дело, неизвестно. Живи мы в Нью-Йорке или Лос-Анджелесе, наверняка появился бы кто-то и предложил Крохе Олсону стать актером, но мы жили в Висконсине, и из наших знакомых никто не был человеком искусства. Мы видели много фильмов, но люди, игравшие в них, принадлежали к иной, более возвышенной сфере. Они казались нам такими далекими и недоступными, словно даже воздух, которым они дышали, был не таким, как у нас.