Алексей Атеев - Карты Люцифера Страница 8

– Не могу знать. Объясните, пожалуйста, – вопрошал пытливый юноша.

– А потому, Артюша, – вещал мудрый старьевщик, – что, во-первых, отвлекаются определенные материальные средства, хотя сие не главное. А главное, становишься на скользкую дорожку нелепой одержимости, ведущей бог знает куда. Вот прикинь. Раздобыл ты, к примеру, полотно Рафаэля. Повесил в своей коммунальной комнатухе и любуешься на него. День любуешься, два любуешься… Потом твоя тщеславная душонка не выдерживает. И ты желаешь продемонстрировать шедевр. Кому? Ведь не соседу дяде Васе, для которого что Рафаэль, что Налбандян – все едино. Значит, человеку, который немного маракует в живописи, скорее всего, своему «брату» коллекционеру. И вот уже слух о твоем сокровище гуляет по Москве-матушке. А тут и до греха недалеко. Могут явиться товарищи из органов и конфисковать вещь. Повод найдется. Могут, и того хуже, укокошить лихие людишки. Это крайние полюса, до которых дело может и не дойти. Но главное, друг мой, не в этом. Приобрел одного Рафаэля, захочется следующего. И тут начинается самое страшное. Тебя охватывает всепоглощающая страсть. Ты забываешь обо всем, мечешься в поисках сначала вещи, потом денег… И даже если ты нашел и то и другое, тебя тут же охватывают сомнения: а подлинник ли ты приобрел и не одурачили ли тебя, как ты еще совсем недавно дурил других. Ты пропал. Как говорится: продал дьяволу душу. И при этом ты прекрасно понимаешь, что всех Рафаэлей все равно не купишь. Это относится к любому виду собирательства. Поэтому, уж если жить без него не можешь, коллекционируй спичечные этикетки. Тем более что этот вид собирательства весьма моден.

Вот я всю жизнь торгую… э-э… подержанными вещами и никакого собрания не завел, – старичок хитро усмехнулся. – Да и состояния особого не скопил. К чему? Понимаешь, Артюша, привык довольствоваться малым. И в то же время ни в чем себе не отказывать. Захочется осетринки или буженинки, забегу в Елисеевский. Мясца парного – колхозный рынок рядом. Еще какого-нибудь деликатеса – да ради бога. Были бы деньги. И одеваюсь я, если ты заметил, не в продукцию «Москвошвея». Опять же столь нужный в моем возрасте отдых. Сочи, Ялта, Мацеста, Ессентуки – все к вашим… нашим услугам. Есть, конечно, у меня кубышечка на черный день. Не отрицаю. Но в ней ровно столько, чтобы не бедствовать на старости лет.

Безусловно, можно было бы перебраться в городские хоромы с электричеством и горячей водой. Но для чего? Здесь уютно и никто над душой не скрипит. Ты выгляни из оконца. Березки вон шелестят. А дале озерцо виднеется. Природа! На кой мне Тверская, ныне улица имени великого пролетарского писателя Максима Горького? Чад, вонь да праздношатающиеся толпы. Захочу посетить «Арагви» или «Националь», на таксомоторе свободно доберусь. Словом, мой бедный Артем, умеренность – вот золотое сечение нашей профессии. Умеренность и холодное сердце. Как говорят уголовнички, жадность фраера сгубила. И максимальное уважение к клиенту. Усек, сынок?!

Артем, конечно же, усек. Парень он был сообразительный и заслуживающую внимания информацию схватывал на лету. До поры до времени он оставался у старика Колычева на подхвате, но наступил и его час. Артем «встал на крыло» году эдак в пятьдесят седьмом, и случилось сие знаменательное событие как раз в пору Всемирного фестиваля молодежи и студентов в Москве. Еще задолго до начала этого международного празднества Колычев предрек наступление благоприятных для крупных коммерческих акций времен.

– Понаедет много иностранцев, – говорил он, понизив голос, хотя в комнатке с керосиновым освещением, кроме них двоих, никого не было. – Если заранее побеспокоиться и связаться с кем нужно, можно сорвать куш.

Артем считал старичка человеком крайне осторожным и потому удивился, услышав мысль о возможности контактов с иностранцами. Колычев, почувствовав недоумение своего подопечного, стал развивать идею дальше.

– Этот праздник с невнятным для русского уха именем «фестиваль» начнется через полгода, – вещал Колычев, глядя в окошко на заснеженный огород перед своей хибарой. – Кстати, есть такое латинское изречение, отчасти созвучное с названием данного, как бы это сказать… мероприятия. Festinf lente – торопись медленнее. Или по-нашенски: поспешишь – людей насмешишь. Допустим, я нахожу покупателя там, за бугром, на некую стоящую вещицу. Он присылает курьера под видом прогрессивного студента, скажем, из развивающейся страны, только что вставшей на путь социализма. Таможенный контроль, скорее всего, в дни фестиваля достаточно упрощенный, в отношении какого-нибудь эфиопа и вовсе станет формальностью. Теперь нужно определиться с товаром. Что любят буржуи? Ясное дело, Фаберже. Можем ли раздобыть? Безусловно. Но!.. Даже без учета художественной стоимости это – драгметалл. Если обнаружат, возникнут неприятности. Вещь будет конфискована, только ее и видели. Значит, ювелирка отпадает. Дальше?..

– Живопись! – вскричал понятливый ученик.

– Верно, – одобрил подсказку Колычев. – Но какая? Наших передвижников на Западе не ценят. Хорошие иконы? Могут возникнуть трудности с транспортировкой. Что-нибудь голландское или французское? Тут тоже есть отрицательные нюансы.

– Какие? – полюбопытствовал пытливый Артем.

– Сейчас поймешь. Сама фактура холста у опытного таможенника может вызвать подозрения. Опять же кракелюры…[5] Забьются при подмалевке. Полотно старое, его легко испортить. Я считаю: нужно остановиться на русском авангарде начала века.

– Кандинский, Малевич, Шагал… – вновь продемонстрировал эрудицию начинающий антиквар.

– Вот-вот. Именно. Там подобная живопись начинает пользоваться спросом, а у нас она пока никому не нужна. Абстракционизм ныне ругательное слово. Да и сами по себе холсты имеют относительно свежий вид. Если аккуратно подмалевать полотно легко снимаемыми красками, поменять подпись, внести еще кое-какие штрихи, картину совершенно спокойно можно выдать за современную работу какого-нибудь молодого советского живописца. Уткина, Гусева или, скажем, Воробьева…

Что нужно сделать дальше? Этот самый Воробьев желает продать свою картину «Над вечным колхозным покоем» некоему дагомейскому марксисту Агве, Симбе или Мбване. Живописец Воробьев пишет от руки, или лучше на машинке, справку, составленную в добротных бюрократических выражениях, где сообщает свои паспортные данные, почетные звания, если они имеются, а также сумму сделки, желательно небольшую, чтобы не напугать чиновников. Потом он отправляется в домоуправление, где за двести граммов тянучек «Кис-кис» паспортистка ставит на бумагу круглую печать. Теперь мы имеем документ, который можно предъявлять где угодно, а главное – на таможне. Господину Мбване вручается «Колхозный покой», и он преспокойно уезжает в свою Африку. Дело сделано.