Яцек Пекара - Слуга Божий Страница 8

— Берись, — велел я стражнику, указывая на лежащее на камнях тело.

И тут появился Гриффо. На его обычно бледном лице был кирпичный румянец, а на лбу выступил пот.

— Что с ним? — бросил он.

— Если умрёт, то умрёт, а если выживёт, то жить будет, — я припомнил шуточку, когда-то услышанную от студиозов лекарской школы. Хотя, Бог не даст соврать, мне было не до смеха, потому что мои полторы тысячи крон как раз валялись и подыхали.

— Я вызову лекаря с Равенсбурга, — пообещал побледневший Фрагенштайн. — Сейчас велю послать за ним.

— А что там, милостивый государь, с молодым? — стражник перепуганным, тихим голосом спросил об участи дружка.

— Упал с лестницы, — холодно сообщил Гриффо. — Так неудачно, что размозжил себе череп.

Мужчина громко сглотнул слюну, а я подумал, что быть подчинённым Фрагенштайна, это действительно нелёгкий кусок хлеба. Не то, чтобы я не осуждал неоправданно жестокого поведения стражника, но несдержанность действий Гриффо меня однако, мягко говоря, поразила. Кроме того, было видно, насколько сильные позиции у него были в городе, если мог себе позволить безнаказанно убить человека. И это не первого встречного нищего или бродягу, а городского стражника при исполнении.

В тюрьме не было лазарета. Я подумал, что мы, инквизиторы, обычно лучше заботимся о задержанных. Ибо часто дело именно в том, чтобы их заботливо выходить — с мыслью об очередных допросах. Смерть обвиняемого в результате пыток или плохого обращения была признаком некомпетентности. Во-первых, тогда закрывался доступ к сведениям, которые он бы мог нам сообщить, а, во-вторых, инквизиторам надо было ведь не замучить допрашиваемого, а предоставить ему шанс на спасение и очищение разума от скверны ереси. Верьте мне, я сам видел многих приговорённых, которые со слезами на глазах благодарили инквизиторов за то, что позволили им сохранить надежду на вечную жизнь у небесного алтаря Господа. А цена в виде острой боли пыток и огненной купели в жаре костра казалась им более чем правильной.

В случае же с Клингбайлом речь о пытках не шла. Этот человек был истощённым, ослабевшим, больным и полыхающим от лихорадки. Для него нашли маленькую каморку с лежанкой, и я велел стражникам принести ведро тёплой воды, бинты и позвать лекаря (поскольку не хотел терять время, ожидая вызванного Гриффо врача, который мог добраться не ранее, чем через два дня). Пока доктор не успел появиться, я обмыл лицо Захария. И то, что я увидел под коркой грязи, мне крайне не понравилось.

Лекарь, как каждый лекарь, был самонадеянным и убежденным в собственной непогрешимости. Кроме того, стражники вытащили его с какой-то попойки, поскольку от него явственно попахивало вином.

— Этому человеку ничего не поможет, — заявил он авторитетным тоном, едва взглянув на лицо Клингбайла.

— Не думаю, — произнёс я.

— И кем же вы являетесь, чтобы не думать? — он иронически выделил произнесённые мною слова.

— Я являюсь всего лишь простым инквизитором, — ответил я. — Но меня учили основам анатомии человеческого тела, хотя, наверное, я здесь не ровня просвещённым докторам.

Лекарь побледнел. И сдалось мне, столь же мгновенно протрезвел.

— Простите, магистр, — вымолвил он уже не только вежливо, но прямо-таки смиренно. — Но учтите ужасное воспаление раны. Учтите нагноение. Понюхайте!

Мне не надо было приближаться к Захарию, чтобы ощутить тошнотворное зловоние разлагающегося тела. Может ли быть что-то ужаснее, чем гнить заживо в смраде гноя, сочащегося из ран?

— Я могу вырезать больную ткань, но, Бог мне свидетель, поврежу при этом нервы! Не получится иначе! А если получится, это будет чудом божьим, а не искусством лекаря! Хотя, наверное, даже это не поможет…

— Не поминайте всуе имя Господа Бога нашего, — посоветовал я, и лекарь побледнел еще больше.

Действительно, он был прав. Левая щека Клингбайла была одной воспалённой, загноившейся, вонючей раной. Его можно было оперировать. Однако следствием каждого неосторожного движения ланцетом стал бы лицевой паралич. Впрочем, никогда не узнаешь, удалена ли гниющая ткань полностью, а если нет, тогда пациент, так или иначе, считай, умер. А ведь этот самый пациент стоил полторы тысячи крон!

— Я слышал об одном методе, — начал я, — как говорят, применяемом в случаях, когда человеческая рука уже не в состоянии чем-либо помочь.

— Думаете о жаркой молитве? — подсказал он с энтузиазмом.

Я посмотрел на него тяжелым взглядом.

— Думаю о личинках плотоядных мух, — пояснил я. — Помещённые в рану, они пожрут лишь больную ткань, оставляя здоровое тело невредимым. Как говорят, уже лекари римских легионов применяли этот метод.

— Римляне были врагами Господа нашего!

— А это тут причём? — я пожал плечами. — У врагов также можно поучиться. Иль вы не пользуетесь баней? Ведь они придуманы именно римлянами.

— Я не слышал о столь мерзкой процедуре, — надулся лекарь.

Осмелюсь предположить, он подумал о личинках мух, а не о банях, хотя состояние его одеяния, а также чистота рук и волос указывали на то, что он не слишком часто пользуется благами стирки, а также бани.

— Значит не только услышите, но и попробуете, — сказал я. — Ну-ка, принимайтесь за работу! Только живо, ибо этот человек не может ждать!

Он посмотрел на меня безумным взглядом, что-то забормотал под нос и выбежал из комнаты. Я присмотрелся к Захарию, который лежал на лежанке, казалось бы, без признаков жизни.

Я подошел, стараясь не дышать носом. У меня чувствительное обоняние, на которое никак не повлияли повседневные труды и тяжкие инквизиторские обязанности. Казалось бы, мой нос привыкнет к смраду нечистот, вони немытых тел, зловонию гниющих ран, запаху крови и блевотины. Ничего подобного: не привык.

Я приложил ладонь к груди Клингбайла и ощутил, как бьётся его сердце. Слабовато, но бьётся. Человеку, который меня нанял, повезло, что он не видит своего сына в эту минуту. Мало того, что у Захария одна щека почти сгнила, а вторая была изуродована старыми шрамами, так ещё и всё тело было таким исхудавшим, что, казалось, суставы проткнут пергаментную, размягшую от сырости и сморщенную кожу.

— Смертушка, — сказал я, пожалуй, скорее себе, чем ему. — Выглядишь как Смертушка, сынок.

И тогда, можете мне верить или нет, веки человека, который производил впечатление трупа, поднялись. По крайней мере, поднялось правое, незаплывшее опухолью.

— Смертух, — пробормотал он невнятно. — Раз так, то Смертух.

И сразу после этого его глаза вновь закрылись.

— Вот тебе и поговорили, Смертух, — пробормотал я, но меня поразило, что в том состоянии, в каком был, он пришёл в себя, пусть на столь краткий миг.