Анатолий Кудрявицкий - Летучий голландец Страница 8

Красота – лицевая сторона монеты, фертильность – оборотная. Многажды воспетая родопродолжателями обоего пола – как противоположность «неуставному» типу взаимопроникновения. «Фертильность – это хорошо, конечно, – думал Н., – я весь за, растим потенцию, естественно и искусственно, общегосударственно, но что потом делать с фаллосом, восстающим в высоту человеческого роста? Охватывающим тебя, как змея – Лаокоона? Таблетка синяя, таблетка желтая – и вот уже мясистая змея хлопает тебя собою по плечу, тычется в уши, три грации сменяются тремя фаллосами с ангельскими крылышками, пальмы стыдятся своих кокосов, и наконец строится фаллический храм. А главное, какое женское вместилище способно сей соборный фаллос приютить?»

18

Жара, вода гниет, перед глазами красный туман, воздух вокруг сгустился в тепловатый студень и держит корабль, мешает плыть, так что тот едва скользит по желто-зеленому ковру водорослей. Питьевой воды не хватает, два матроса уже умерли, их похоронили по морскому обычаю – бросили за борт.

– Пристанем к берегу! Почему мы не пристаем?! – ворчали недовольные матросы.

Но приставать нельзя: виднеющийся вдали берег – это экваториальная Африка. Там если кто-то и приветствует посетителей, то это каннибалы, а джунглями суверенно управляют обезьяны, что открывают сеанс кокосометания, чуть только приблизишься. Где-то на берегу есть поселения, но они португальские, а значит, голландскому кораблю туда лучше не подходить. Португалия и нидерландские Северные провинции – соперники в южных морях, а если называть вещи своими именами, то враги. Капитан объявил всем:

– Пристанем в устье Оранжевой реки. До тех пор терпим.

На юге Африки – поселения голландских беженцев, тех, что, пресытившись жизнью под испанской короной, а при ближайшем рассмотрении – под испанским сапогом или даже внутри него, решили изъять себя из реальности европейской и заново изобрести себя на новом месте. В южноафриканских поселениях можно надеяться на помощь. Там дружеский берег, если вообще хоть какой-то берег может быть для судна дружеским. Судно в море – это одинокий охотник, который в то же время и дичь, и охота эта – всех за всеми, а укрытия никакого нет и никогда не будет.

Как же долго еще плыть, как трудно переставлять ноги на палубе этого корабля, как трудно сохранить в себе свою собственную жизнь, которой уже давно хочется в какие-то иные просторы…

– Эй, малаец, отчего умерли те двое? Не помог ли ты им отправиться на тот свет? – весело спросил кока сухощавый матрос, лучше всех переносивший жару.

Стоявший поблизости Дирк увидел: кок не улыбнулся, в глазах его блеснул темный огонь.

На следующий день хоронили весельчака.

Последний бочонок с питьевой водой стоял в капитанской каюте. На нем лежали два заряженных пистолета, а капитан, никто не сомневался, выстрелить не затруднится.

19

Жара просочилась в его сон, и Н. увидел себя на залитой солнцем Красной площади. Посреди площади стояла статуя голого вождя, нагота его, очевидно, символизировала, что ему нечего скрывать от народа. Солнце отражалось от свежеотлитых хилых конечностей и кругленького живота: бронзовый вождь был далеко не Аполлон, как и сами горожане, которым должен был польстить неприукрашенный облик статуи. Голуби что-то искали на брусчатке площади, а порой взлетали и садились вождю на самые неожиданные места.

Пришли голые уличные музыканты; голуби уступили им место. Из футляров музыканты извлекли других голых музыкантов, поменьше, и начали на них играть.

– Что ж, почему нет медных инструментов, ясно, – сказал голый нищий, – мы же знаем, куда у нас делась вся бронза, кроме той, что пошла на статую. Но где струнные? Неужели тоже продали?

Подошло подразделение милиции; все были голые, но в фуражках. Милиционеры начали делать ритмические упражнения. Собрались голые зрители.

Тут в статуе вождя открылась дверца, кто-то голый спрыгнул на землю и пошел восвояси.

Один из милиционеров с улыбкой спросил:

– Ну, кто еще хочет поиграть в старину – повластвовать и побыть в одежде?

Желающих не нашлось.

«Не может быть, – сказал Н. своему сну. – Неужели отучили?!»

20

Когда человек желает этого, корабль плывет. Когда ветер желает этого, корабль плывет туда, куда желает человек.

Ост-винд, то есть восточный ветер, относил барк от побережья Африки.

– Отлично! – воскликнул капитан, когда ему сообщили об этом. – Значит, не напоремся на рифы. Паруса на ночь не спускать!

– Но так же не принято! Это опасно… – удивился Дирк.

– А я опасности не боюсь и всегда делаю то, что не принято, – улыбнулся капитан и тряхнул седыми кудрями. – Верно, Никколо?

Горбоносый лекарь, который стоял так далеко, что уж никак не мог слышать этих слов, тем не менее кивнул и улыбнулся своей двусмысленной улыбкой.

Боцману стало не по себе.

– О, Никколо, знаете ли, обладает отличным слухом, как все флорентийцы, – сказал капитан. – Он слышит даже то, что мы не говорим, а только думаем. Так ведь, Никколо?

Флорентиец, стоя все там же, поклонился.

21

Блазнит и чудится в этом доме. Н. зашел в одну из комнат – искал топор, чтобы подправить провалившуюся ступеньку крыльца. Зашел – и остановился: кругом зеркала и он сам – в десятках разных видов. Вот он маленький, в детской вязаной шапочке с вышитыми кошечками, вот – студент, с нотной папкой под мышкой, вот – Кто-то, кем он был до того, как принял прозвание Никто, вот он сегодняшний, а вот вообще какой-то незнакомый и страшный, с хищной гримасой, в руке топор, на лице – готовность убить кого-нибудь… Убить… Почему-то это слово отзывается в нем странной болью… что-то было раньше, ему знакома эта ноющая боль, это странное состояние. Впрочем, это, наверное, было не с ним, а с кем-то еще. С Кем-то. А он ведь Никто. Но отражение с топором ему не понравилось. И он отражению не понравился. Оно замахнулось на него и стало подступать.

Где дверь? Куда спасаться? Кругом зеркала. В какое войти? Он попробовал войти в себя теперешнего, но тот оттолкнул его. Тогда Н. понял: надо искать пустое зеркало. И сразу нашел его, и вошел, и вышел в коридор, и стоял там долго, отерев пот со лба.

«Как много кругом меня!» – вертелись зеркальные блики у него в голове.

Топор он больше искать не стал, подпер ступеньку кирпичом…

И еще в доме, как в море, не звучало эхо. Можно было как угодно громко кричать в пустых комнатах, ронять стулья, бить в старинный барабан, обнаружившийся в одном из шкафов, – все напрасно, эхо молчало. В городе эхо тоже молчит, вспомнил Н. Эхо газетное, разговорное, телевизорное. Такая вот жизнь без эха.