Генри Олди - Вампиры. Путь проклятых Страница 8

При последних словах помрачнел Фаранг, голову опустил. Неугомонная Линга принялась теребить кавалера, первые пары двинулись по комнатам; и никто не заметил пропажи хмурого новоиспеченного сотника.

Он проскользнул по неспокойным кривым улочкам окраины, лестница невзрачного домика скрипом отозвалась на тяжелые шаги, и долго ворочался ключ, отпирая рассохшуюся дверь.

— Чарма! — негромко позвал сотник.

В ответ раздалось приглушенное рычание.

Чет

Я пишу эти строки в ночь перед испытанием, и, возможно, что на них и оборвется эфемерная попытка сыграть жизнь на неуклюжем инструменте слов и пера. Не тот это смычок, для тягучей мелодии единственного существования в проклятом и проклятом мире живущих по девять раз.

За кражу на базаре — смертная казнь. За клевету на вышестоящего — смертная казнь. За убийство — смертная казнь; за убийство в последний раз — казнь ступенчатая, до края, обрыва в путаницу и головокружение. Зачем другие кары, когда на следующий день Вставшему выдаются премиальные плети, и он тащится домой — жрать, пить, бояться…

Ценность жизни ничтожна — дерьмо, деленное на девять, на безразличие, повторяемость, привычку — и я тону в водовороте этого мира, я, Живущий в последний раз.

Впрочем, поначалу мне везло.

Мне везло на дороге, где вербовщик в форме гвардейского офицера забыл, или проиграл положенный мне браслет, да и не очень-то заинтересовался чехлом на руке новобранца.

То ли рык собаки остудил служебное рвение, то ли напарник слишком торопился бросить на кон остаток жалованья; любопытный напарник — бледное лицо со смеющимся бутоном рта, бугристые плечи — чадящий костер, страх, забытый голос и невидимая крышка над хрипом: «Я больше не люблю шутить, Отец!» Мне везло, и я не хотел дожимать лопатки этой мысли до щебенки дороги в город.

Мне везло в казармах, где редко кому везло; мне везло в походах, где не везло никому; меня любили городские шлюхи и не любили ночные сторожа. Мне сказочно подфартило — я получил назначение, завтра на испытаниях осклабившийся сотник, один из трех положенных комиссантов, сунет меч в мой мягкий живот и потом будет тщетно ждать рапорта от Вернувшегося.

Бедный идиот, он и не подозревает о таком вопиющем разгильдяйстве, как возможность уйти и не вернуться.

Что б ты делал, исчезнувший друг мой Би, если б били тебя? Да, знаю, ты бы уворачивался. А ты, потерянный навсегда Джессика, чье имя прикрыло меня в городе? Да, знаю, Чарма глухо прорычал мне твой ответ…

Слушайте внимательно, молчаливые мои собеседники — завтра я выйду на песок арены отвечать на вопросы, потому что слишком далеко лесной брат, позарившийся на травы и чужую одышку, слишком близко вербовщик с памятным лицом алогубого шутника, слишком много вопросов, кроме завтрашних смеющихся сотников…

Кажется, я снова начал лизать муравейники.

Нечет

О тени прошлого! — простите же меня

На страшном рубеже из дыма и огня…

— …Да будет благословен взыскивающий приобщения к прохладе Не-Живущих; и на него возляжет белая ладонь Господ наших…

— …аших!..

— Отдав жизни свои, все отдав, что оставил мир приобщенному, что в жилах его пенится для Открывающих Дверь, войдет он с ясным взором в ряды стоящих перед краем и станет чашей для Господина и для братьев своих, даря им право Крайнего глотка…

— …отка!..

Дым. Рвущий горло и раздирающий глаза дым.

— Пусть не забудет бегущий в ночи рабов своих, даря недостойным Поцелуй обрыва; и не забудет пусть благословенный Вставший за Гранью младших перед ним, припадая к биению их шелестом дождя и лаской тумана, дабы новое мироздание…

— …ание!..

— …выросло на смердящей плоти…

Дым. Вязкий плотный полог. Дым.

— …зыбкого круговорота, где смерть и рождение суть одно; и ведомо седым…

— …дым!..

И треск валящихся бревен.

Скит пылал, и женщины в экстазе принимали в себя милосердие копья; и зверье уходило в глушь, оставляя людей выяснять свои странные человеческие отношения.

Чет

Дождь настойчиво подпрыгивал за окном, приплясывая по цинку подоконника, брызгами заглядывал в комнату, уговаривая перебросить тело через карниз, окунуться в ночную сырость, дружеский успокаивающий лепет — прости меня, дождь, сегодня был тяжелый день, и вчера тоже был тяжелый день, и я, похоже, тону в их бессмысленной мути; да и с псом моим у тебя, дождь, плохие отношения, не любит тебя Чарма, он от тебя худеет, дождь, и долго встряхивается, виня хозяина в наглом поведении небесных лохматых дворняг, задирающих ногу под низкий утробный рык и виляние огненными хвостами…

Прости меня, дождь, я прикрою окно, и стук в дверь, сухой и неожиданный, присоединится к тебе, и ты притихнешь, вслушиваясь.

— Войдите.

— Сотник Джессика цу Эрль, вам депеша.

— Входите, я сказал.

Знакомый голос. Чарма подбирается, и в рычании его проскальзывают непривычные визгливые нотки. Ты боишься, собака?!

Пауза.

— Вы придержите вашего зверя?

— Харр, Чарма, лежать! Входите.

Будь вошедший голым, а не в полной форме корпусного салара, я бы узнал его быстрее — голым он был привычнее. Везение мое, спешащий вербовщик на дороге, страх мой детский, рот кривящийся, пунцовый, вспухшая улыбка, вспухшие лопатки, старый хороший Джи…

Обеими руками вцепился я в шипастый ошейник взбешенного Чармы и рывком вытолкнул упиравшегося пса за окно, на рыхлую мягкую землю — лег пес под карнизом, вздрагивая боками, и упрямо не пожелал отходить по своим собачьим делам. Правильно, умница, лежи себе, несмотря на официальную приставку к имени моему, нашему имени, одному на двоих, лежи, лежи, и ножны сдвинем левее…

— Ну и дурак, — сказал вошедший, и я почему-то сразу понял, что он прав. Ладно.

— Чем обязан, салар?

Гость прошелся по комнате, похлопывая запечатанным пакетом по голенищу высокого сапога; что ж ты будешь делать — салары, скользящие в сумерках, спецкорпус, надежда наша в борьбе с варками… Ну, говори, надежда…

— Сотник, что вам известно про скиты Крайнего глотка?

— Что мне известно? (Ничего не известно, глоток, ну и глоток, Крайний — значит нету больше…) Ничего, салар.

— Очень правильно, сотник, тем паче, что в родной вашей области их и нет. Тогда мне хотелось бы знать ваше мнение о варках.

В родной области? Зараза, даже не скрывает, действительно разлюбил шутить, что ли…

— Не более Устава, салар.