Дональд Уэстлейк - Людишки Страница 8

— Ладно, ладно, я уловил суть. Эти люди — доброхоты.

— Делают что могут. — Пришелец пожал плечами.

Григорий снова взглянул на приглашение.

— Раздобыть денег… — повторил он. — Не у меня ли?

— О, нет, нет, нет. Это просто вечеринка в поддержку дела. Они хотят заинтересовать своей работой правительство.

— Они американцы?

— Зачинщиками, кажется, были англичане, но теперь у них всемирное членство, — человек опять передернул плечами. — Не знаю уж, какой в этом прок.

— По-вашему, они не делают ничего полезного? — удивленно спросил Григорий.

— Ну, кое-что делают, — отвечал пришелец. — Иногда одерживают какие-нибудь мелкие победы, но вы же слышали поговорку: гниль отдыха не знает. Да и зачем вообще пытаться что-то спасти? — окрепшим голосом продолжал он. — Один черт, скоро всему конец, верно?

— Правда?

— Разумеется! Мы не жалеем сил, уничтожая свою историю, убивая самих себя, разрушая саму нашу планету. Оглянитесь вокруг, Григорий. Почему все мы очутились здесь?

Пришел черед Григория пожимать плечами. Он уже давно перестал ломать голову и задаваться этим вопросом.

— Из-за чьих-то ошибок, — сказал он.

— Мы все переселяемся в мир, в котором царят ошибки, — заявил пришелец и презрительно взмахнул рукой. — Пусть себе летит в тартарары, все и так загублено.

Ну что ж, эти взгляды были прекрасно знакомы Григорию. Почему весь остальной мир должен продолжать жить как ни в чем не бывало, когда сам я здесь и страдаю таким недугом? Люди вроде Григория, не связанные прочными семейными узами, были особенно подвержены этим умонастроениям, но временами такие чувства овладевали всеми. Разумеется, противопоставить им было нечего: и впрямь, а почему, собственно, жизнь должна продолжаться без Григория или любого другого обитателя стационара? И люди просто ждали, пока эти чувства схлынут. Почти всегда так и происходило. Но о болезнях никто никогда не говорил, и нынешнее высказывание пришельца только подтверждало, как круто его взяло в оборот вышеупомянутое «недомогание».

Впрочем, разговор ведь шел о приглашении. Григорий покачал головой и сказал:

— Не понимаю, какое отношение это имеет ко мне. Почему я должен туда идти?

— Потому что вам там понравится, — ответил пришелец. — И вы сможете почерпнуть новые идеи для своих шуток. Вы же говорите по-английски.

— Ну, не то чтобы говорю. — Григорий небрежно взмахнул рукой с приглашением. — Я учил английский в школе. Читать могу, но говорить…

— Стало быть, у вас есть возможность усовершенствовать ваш английский, — подчеркнул пришелец.

— А зачем? — спросил Григорий и улыбнулся этой мысли. — Чтобы сочинять шутки для американцев.

— Да просто так, — ответил пришелец и указал на приглашение. — Возьмите, Григорий. Идти или не идти — вам решать. Извините, я не могу так долго оставаться на ногах.

— О да, конечно, — смущенно проговорил Григорий. Все тут говорили смущенным тоном, когда были вынуждены замечать слабость ближнего. Григорий пока был значительно крепче этого человека, из чего и проистекало его смущение. Он кивнул, и человек тяжело побрел прочь по коридору. Григорий прикрыл дверь.

Он сел на кровать, положил приглашение на тумбочку и вдруг зевнул во весь рот. Совладать с этим зевком было совершенно невозможно. Часы показывали почти четверть пятого. Внезапно Григорию так захотелось спать, что он не смог с первой попытки попасть пальцем в выключатель и погасить свет. Правда, со второй это удалось. Григорий откинулся в темноте на подушку. В голове так и роились мысли, но сколь-нибудь связных среди них, похоже, не было.

Идти ли на вечеринку доброхотов? Как же звали этого обитателя стационара? И если в здешних комнатах нарочно сделали полную звукоизоляцию, как он мог услышать тихий будильник Григория?

Григорий уснул, а когда вновь проснулся в восемь утра, чтобы принять очередную пилюлю, все эти вопросы ожили в его памяти. Все, кроме последнего.

4

Приближаясь к широкому крыльцу «Савоя», Григорий испытывал едва ли не болезненные ощущения от сознания того, как он выглядит со стороны. Тщедушный человечек лет тридцати с небольшим, с костлявой физиономией, казавшейся еще более постной оттого, что ее обладатель лишился нескольких задних зубов (они не держались в деснах, и сохранить их было невозможно), с пожухлыми каштановыми волосами, которые хоть и отросли снова, но клочьями, и с медленной размеренной поступью, объяснявшейся ежесекундным оттоком прежней бодрой уверенности. Григорий знал, что на вид он — ни дать ни взять угрюмый бирюк, деревенский увалень. Добротный костюм, шелковый галстук, тяжелые, дорогие, сияющие ботинки (все куплено на деньги, полученные от Петра Пекаря) казались наспех подобранным маскарадным нарядом, словно Григорий был беглым зеком. Но хуже всего было то, что, подходя к свежеотполированному парадному «Савоя» и чувствуя на себе холодный, оценивающий, опытный взгляд швейцара, который наблюдал за тяжело поднимавшимся по ступеням человеком, Григорий сознавал: он выглядит как русский, причем такой русский, которому в «Савое» положено давать от ворот поворот.

Швейцар тоже это понимал. Он пыжился в своем вопиюще помпезном наряде, будто адмирал из какой-нибудь комической оперы. Чуть сдвинувшись, он преградил Григорию путь и осведомился:

— Что я могу для вас сделать?

— Вернуться на свой флагман, — ответил Григорий, со всеми на то основаниями полагая, что смысл его высказывания ускользнул от швейцара, а потом, не дожидаясь, пока его начнут торопить, достал приглашение. — И еще можете показать мне дорогу в международный зал, — невозмутимо добавил он.

Необходимость пересмотра оценок явно не обрадовала швейцара.

— Вы опоздали, — сварливо буркнул он.

— Гульба еще идет, — твердо заявил Григорий. На приглашении стояло время — с пяти до восьми, а сейчас было самое начало восьмого. Григорий решил пойти на проклятую вечеринку в последнюю минуту, оставив за собой еще и право передумать по пути. Но когда заносчивый швейцар со славянским носом взглянул на него, будто на какого-нибудь колхозника или бомжа, Григорий сказал себе, что непременно проникнет на эту попойку («вечеринку с коктейлями»), поскольку там ему самое место.

Или он не царедворец, таящийся под сенью телевизионного трона? Или не он вкладывает в уста Петра Пекаря добрую половину произносимых им с экрана слов? Или не он почти знаменитость, а вернее сказать, чревовещатель знаменитости? «Поди прочь, человече, — подумал Григорий. — В моих жилах течет кровь Романовых». (Хотя это вряд ли было так.)