Ирина Лазарева - Старое пианино Страница 8

— То есть как это? — удивился Максим. — Не знаете производителя? А на крышке что?

— Не трогайте, — вдруг взвизгнул Веренский и прижал крышку обеими ладонями, глядя на Максима с ужасом.

— Э, батенька, так дело не пойдет, — вмешался Сила Михалыч. — Крышку открыть придется. Вы же сами хотели, чего уж теперь.

— Да как так можно, без подготовки? — лихорадочно зашептал Веренский. Сейчас он особенно походил на безумного. — Мне надо собраться с духом, укрепиться, я не ждал вас сегодня, я не готов еще…

— Вася, голубчик, займись несчастным, посиди с ним на диване, попридержи, если что. Нервишки у вас, Леонид Ефимыч, ни к… тьфу!.. договоришься тут с вами.

Максим поднял крышку и присвистнул. Вместо ожидаемой надписи он увидел на красном дереве какие-то странные письмена. Максим внимательно разглядывал искусную гравировку, очень красивую, с завитушками, напоминавшую художественный узор, но все же это были буквы, невиданные, не похожие ни на один из существующих алфавитов. Слов было шесть, что выглядело необычным для обозначения фирмы. Они вились над клавиатурой длинной непонятной фразой.

— Сыграйте нам что-нибудь, Максим Евгеньевич, усладите наш слух, — сказал Сила Михалыч, сопроводив предложение вдохновенным жестом. — Что-нибудь этакое из Шопена, мазурку, например.

— Вы шутите, — засмеялся Максим. — Я играю на совершенных инструментах, лучших образцах мировых производителей, а это, извините, уже «топчан», как говорят профессионалы. Наверняка разболтанные колки, трещины в деке. Такой антиквариат хорош лишь как мебель, время, несомненно, сделало свое дело, да еще, по выражению Леонида Ефимыча, на нем «бренчали» все, кому ни лень. Нет уж, давайте я не буду травмировать ни ваш слух, ни свой собственный.

— И все же я настаиваю, — сурово произнес Сила Михалыч. Взгляд его снова стал чьим-то чужим и неодолимо властным. — Обещаю, что вы будете удивлены: такого звука, как у этого пианино, вы не услышите нигде и никогда.

Максим с трудом отвел от него глаза — нет, не было никакого гипноза, то была сила духа, непреклонная воля действеннее всяких слов.

Он сел на банкетку, оглядел клавиатуру — слоновая кость пожелтела, кое-где виднелись зазубрины, — затем все-таки, прежде чем взять аккорд, решил проверить звучание каждой клавиши.

Максим обреченно вздохнул и тронул «до» первой октавы.

В следующую секунду пианист сорвался со стула и грохнулся к ногам Силы Михалыча. Он не сразу понял, что произошло, сидел на полу c бессмысленным видом и медленно приходил в себя после шока. То, что он услышал, могло сбить с ног и более крепкого парня.

Пианино издало чудовищный рев. И был он страшен не только силой звука или спектром звучания, хотя, фактор внезапной оглушительности сыграл немалую роль в падении Максима. То был голос человека, доведенного до животного ужаса. Наверное, так кричат люди при виде палача с раскаленными щипцами.

— Что ж вы так? Не ушиблись? — обеспокоился Сила Михалыч. Он помог Максиму встать и даже попытался стряхнуть соринки с его одежды.

В отличие от музыканта, он отнесся к исторгнутому воплю абсолютно спокойно. Василия заметно покорежило, а Веренский ахнул и закрыл лицо руками.

— Что это было? — Максим не сразу опамятовался, растерянность и ужас породил в душе отчаянный крик. Хотелось бежать куда-то, помочь, спасать, но куда, кого?..

— Попробуй еще какую-нибудь ноту, — не унимался жестокий Сила Михалыч. — Я же предупреждал — звук у антиквариата специфический. Давай из второй октавы, возьми «соль» — сама нежность, чудесное сопрано, ну же, не трусь, Максим, будь мужчиной!

Максим смотрел на него и вновь наливался негодованием.

— Хорошо, раз вам так хочется. Я знаю — все это ваши фокусы, только совсем не смешно, — со злостью проговорил он.

В нем нарастал протест, все возмущало его: насильственный привод, так он расценивал свое появление в усадьбе, периодическое ерничанье или приказной тон странного Силы Михалыча, запуганный чем-то Василий и опустившийся, жалкий Веренский, теперь еще этот дьявольский инструмент.

Только пусть не думает насмешник, что его можно запугать. Конечно, жизнь Максима складывалась удачно, он добился успеха, стал знаменит, едва достигнув двадцати пяти, жил в роскоши и довольстве, но разве не работал он как проклятый, играл по восемь, девять, двенадцать часов! Да и роскоши той особо не замечал, потому что главным для него была музыка. Он был не только исполнителем чужих произведений, но и сам с детства сочинял фортепианные пьесы и с успехом исполнял их на концертах. Нет, никто не смеет назвать его неженкой, баловнем судьбы, и силы воли ему не занимать, пусть другие попробуют — поймут, почем фунт успеха.

Он решительно подошел к пианино и взял «ми» второй октавы. На сей раз воздух сотряс горестный женский крик. Вторая и третья октавы издавали пронзительный визг, звуки лезли все выше и выше, превращались в писк, свист, большая изрыгала трубный рев, контроктава — рычание, вся клавиатура стенала, выла, визжала, хрипела, ревела. То была гамма страдания, боли, страха и всех самых страшных человеческих проявлений. В комнате стояла адская какофония, какой не могла бы создать ни одна больная фантазия, никакое изощренное подражание, потому что трагедия здесь граничила с безумием, боль — с агонией, воплями, порожденными конвульсией.

Веренский корчился на диване, зажав ладонями уши. Василию явно было не по себе, но он крепился изо всех сил, Сила Михалыч разглядывал свою блестящую туфлю, при этом крутил носком, руки держал в карманах, только что не насвистывал, до того у него был безразличный вид.

Наконец Максим с треском захлопнул крышку и пошел из жуткой комнаты прочь, пошатываясь, тяжело дыша, с невольными слезами на глазах, прошел через анфиладу и рухнул на диван в гостиной, с опаской поглядывая на белый рояль.

Подкатился Сила Михалыч и с кряхтением опустился рядом.

— Ну как тебе мазурка? — поинтересовался он.

— Прелестно! — отозвался Максим. — Если вы хотели свести меня с ума, то вам это не удалось. Не на того напали, Сила Михалыч. Нервы у меня обнаженные, но крепкие, так и знайте.

— А с чего ты взял, что я не знаю? — Сила Михалыч достал платок и снова высморкался. — Будь ты истеричным хлюпиком, не сидел бы в этой комнате.

— О-о, я горд как никогда! Благодарю за честь! А еще буду в восторге, если меня здесь прикончат. Вы ведь не исключаете такую возможность, не правда ли?

— Все может случиться, — буднично отозвался Сила Михалыч. — Но в остальном ты зря иронизируешь. Честь тебе оказана великая. Удастся тебе выжить или суждено погибнуть — уже не имеет значения — для тебя, но мне выгодно, чтобы ты выжил. Поэтому выслушай внимательно то, что я тебе сейчас расскажу.