Счастливого дня пробуждения - Анастасия Калюжная Страница 9

– В медицинской терминологии это называется кадавр, – продолжает он, словно мысли написаны у меня на лбу, и я пугаюсь этого – как в первый день жизни.

* * *

Постепенно мы перешли на вивисекцию лягушек. Мне было одновременно забавно и тревожно удалять им заживо мозг для приготовления нервно-мышечного аппарата – для этого пришлось рассекать череп. Он противно хрустел, как скорлупка ореха под прессом, пока в салфетку стекала кровь, а потом вся верхняя часть головы влажно плюхнулась на поднос, будто переспелый фрукт. Когда надо было вводить препаровальную иглу в спинномозговой канал, из лягушки неожиданно вырвался не то крик, не то сип, и пальцы у меня сами собой разжались от испуга. Лягушка шлёпнулась на пол, дёрнув лапами, будто из последних сил попыталась вырваться. Звякнула о кафель спица в её позвоночнике.

Были потом и змеи, и ящерицы, а после хладнокровных мы перешли к мелким млекопитающим: мышам, землеройкам и крысам. Мы изучали свойства нервов, мышц, кровеносной системы, патологические и здоровые состояния организмов. Как-то нам повезло найти мышку с «тотальной транспозицией» – зеркальным расположением всех внутренних органов. Это было так интересно, будто каждый раз открываешь подарок или – как выразился доктор – играешь в лотерею, надеясь на выигрышный билет. Только вот не знаешь, в какой же лотерее ты участвуешь. Может, старый перелом? Гипертрофия желёз? Камни в почках? Нарушения развития?

Мне было удивительно слышать, что многие, оказывается, избегают подробного изучения мира, – им мерзко проводить вскрытия. Доктор рассказывал: подавляющее большинство людей за стенами боятся не то что трогать, а даже просто приближаться к трупам. Но ведь мертвецы ничего не сделают, что тут страшного? Просто лежат, даже не двигаются. И не способны никого поранить. Доктор говорил, что там, за пределами забора, тебя могут заклеймить и посчитать сумасшедшим, если ты проявляешь «избыточный» интерес к строению организмов, и когда-то за это людей даже убивали – и покойников становилось только больше, смешно, да? Страшная глупость; я уже хорошо знаю, что именно таким образом зародилась медицина, и только заглядывая в самые сокровенные уголки природы, можно найти разгадки её тайн. Так что мне даже радостно, что моя жизнь началась здесь, в стенах этого дома, этого больничного крыла, где меня только поощряют к учёбе, где существует лишь радость науки, а любые заблуждения пресекаются на корню.

– Да, снаружи многие верят, что жизнь создана высшими силами. Религии приписывают это разным божествам: есть Яхве, Гея, Атум и Птах, Тиамат, Брахма, Аллах, Идзанаги и Инадзами… Таких демиургов много, и у всех конфессий свои теории сотворения мира и жизни, – не отрываясь от чтения, рассказывает доктор.

– Неужели они не слышали о взрыве? – поражаюсь я.

Я сижу со своей книгой по анатомии, которую, кажется, уже наизусть знаю, на ковре в библиотеке доктора. Пускать сюда меня начали недавно и всё ещё только под надзором. Тут приятно пахнет старой бумагой, немного пылью и чем-то древесно-ванильным, почти дымным. Мне очень-очень нравится это место: тёмные лаковые шкафы, до самого потолка забитые книгами, тёплый дубовый пол, совсем непохожий на ледяную изразцовую плитку. Колючий и красочный ковёр, приятный полумрак и так много вещей, что глаза путаются в изобилии деталей. На каждой полке, на каждом трюмо, консоли, подоконнике, столе – на любой горизонтальной поверхности стоят макеты, лежат анатомические атласы, схемы, пособия, огромные тома и фолианты, заполненные знаниями. Может быть, когда-нибудь и у меня будет столько же вещей, хотя я и представить не могу, что со всем этим делать. Каждый визит сюда превращается в праздник.

– Многие знают. Кто-то вписывает это в свою картину мира вместе с великим божественным замыслом, кто-то вовсе отказывается верить науке. Но даже учёные не знают, что было до взрыва.

– А почему? – Мне кажется удивительным, что не на все вопросы есть ответы.

– Потому что наша математика и законы физики там бессильны. – Доктор перелистывает страницу, и я удивляюсь, как он может одновременно читать и со мной разговаривать. – В общей теории относительности – так называется наша действующая теория пространства и времени – невозможна космологическая сингулярность. Это такое состояние мира, когда при бесконечно большой плотности и бесконечно малом объёме температура бесконечно высока. И так же как у всего живого есть рождение и смерть, у нашей Вселенной они тоже есть. Всё, что пришло из сингулярности, в неё же и вернётся. И пока наука бессильна сказать, что там, за границей величайшей смерти во Вселенной.

Это не укладывается в голове. Ладно, лягушки, люди, жуки и даже звёзды могут умирать. Но чтобы целые вселенные? Выходит, конечно абсолютно всё? Ужасно. А вдруг там совсем ничего нет, как нет ничего за аутолизом[3] коры головного мозга? Какая-то безрадостная перспектива. Или всё-таки есть? И тут мне приходит в голову одна мысль:

– А если я буду жить вечно, я смогу посмотреть, что там находится?

Доктор поднимает брови, и край его губ трогает улыбка.

– Возможно. Нашей Вселенной лишь немногим меньше четырнадцати тысяч миллиардов лет. Она очень молода. Пройдут ещё триллионы и триллионы, прежде чем Вселенная начнёт умирать. И я даже предположить не могу, как за это время может эволюционировать сознание, какие ещё великие открытия будут совершены. В мире так много неизведанного, наши познания о нём едва ли шире единственной песчинки из всех, что выстилают дно океана. Быть может, в ближайший миллион лет сознание научится существовать вне пространства, и ты уже будешь наблюдать за смертью Вселенной, словно она расстелена на твоей ладони.

Ого, звучит обнадёживающее. Вот только… Даже за целой Вселенной в руках в одиночку наблюдать невесело.

– А… – я запинаюсь: кажется, это глупый и слишком эмоциональный вопрос. Я неуверенно вожу ногтем по ковру, отчего на ворсинках будто появляется узор. – А что, получается, со мной тогда больше никого не будет? Это как-то… Немного грустно.

Я слышу, что доктор откладывает книгу, и поднимаю на него глаза.

– Между нами чуточку больше общего, – задумчиво начинает он, а затем расслабляет галстук и расстёгивает верхние пуговицы. Он чуть отодвигает воротник, и – ничего себе! У него шрамы! Со стежками! Такие же, как у меня!

– Ох! – Я взволнованно вскакиваю с ковра, глядя на знакомый узор, но не на своей, а на его груди. – То есть вы тоже?! Вы тоже сможете жить вечно?

– С собственным телом я пока так и не смог справиться до конца. – Он горестно качает головой, и это меня расстраивает. – Но если ты пожелаешь перенять мой опыт, вместе мы сможем преодолеть любые беды. И даже победить смерть.

И во всём вдруг появляется смысл – так много смысла, что я невольно задерживаю дыхание. Картины ближайшего будущего расцветают невероятными фейерверками, каких и не могло представить моё воображение. Это даже лучше, чем мои самые смелые надежды. Изучить тайны природы, заглянуть в самые потаённые уголки жизни, сделать множество открытий, посмотреть весь земной шар и даже больше – и всё это не в одиночку, а вместе!

– Конечно! Конечно! – практически кричу я. – Научите меня!

И лишь одна вещь меня печалит: неужели всё-таки настанет момент, когда и доктор покинет меня?

* * *

Библиотека доктора находится этажом ниже под больничным крылом, прямо под операционной. Попасть туда можно по той же лестнице, по которой мы спускаемся в сад. Помню, как забавно было впервые идти туда: точно такой же коридор, та же планировка, двери на тех же местах, но всё другое – стены покрыты узорными обоями, а не краской, на полу нарядная плитка и ковровая дорожка вместо голого кафеля, на окнах тяжёлые гардины, которые приятно щупать и крутиться в них, будто заворачиваясь в конфетную обёртку (конечно, только пока Николай не видит). Впрочем, все двери тут так же запираются, и мне никуда не попасть без разрешения.

Уже настала тёплая и солнечная