Александр Пелевин - Здесь живу только я Страница 9

На рыбьем лице выразилось недоумение – ровно настолько, насколько вообще лицо рыбы может что-либо выражать. Видимо, рыба не ожидала такого признания.

— Более того, — продолжил Герман, — Это далеко не полная правда. Хотите, я расскажу вам еще?

— Не думаю, что это имеет смысл...

— Имеет! – Он рассмеялся. – Вам говорили, что я совратил гримершу? На самом деле это было не один раз и даже не два! А еще помните, вы недавно уволили девушку-оператора? Так вот, вы сделали это зря, поскольку она отлично справлялась со всеми своими обязанностями! Да, жена бывшего заместителя директора...

— Хватит! – Ирина Исааковна встала из-за стола; Герману показалось, что она всплыла на поверхность животом вверх. – Считайте, что приказ об увольнении уже подписан!

— Вы не дослушали, — продолжал разгоряченный Герман. — Так вот, у жены бывшего заместителя...

— Убирайтесь отсюда вон! Развратникам не место в нашей компании!

Герман был доволен: он еще ни разу не видел Ирину Исааковну, обуреваемую настолько сильными эмоциями.

— А я считаю, что место глубоководных рыб – в океанариуме, а вовсе не в кабинете директора, — закончил он игривым вкрадчивым голосом, встал с кресла и вышел из кабинета, не оборачиваясь.

За его спиной царило подводное молчание.

***

На улице по-прежнему шел дождь. Он не прекращался уже третьи сутки; казалось, будто господь бог с присущим ему чувством юмора задумал обрушить на город еще один всемирный потоп. Миллионы хрустальных шариков падали в грязь тротуара, сливались в небольшие лужицы, лужицы сливались в лужи, лужи – в реки, и эти реки бурным потоком бежали к решеткам канализации, оставляя на прутьях осадок из палой листвы и окурков. Каждый автомобилист считал своим долгом проехаться по воде как можно ближе к тротуару, соревнуясь с коллегами в количестве забрызганных пешеходов.

Досталось и Герману – впрочем, он уже и без этого понял, что этот день нельзя назвать удачным. Он шел по тротуару Садовой, обходя стороной встречных прохожих, каждый из которых намеревался задеть его шляпу зонтом. На работе ему больше было нечего делать, и он решил прямо сейчас отправиться домой к Дарию, которая жила в двадцати-тридцати минутах ходьбы от студии, неподалеку от Лиговского проспекта. Можно было добраться на метро, но Герман здраво рассудил, что не стоит окончательно портить без того поганое настроение поездкой в общественном транспорте.

На ходу он достал из кармана телефон и набрал номер Дария.

— Да, Гер? – раздался её мальчишеский голос.

— Здравствуй. У меня небольшая проблема: меня уволили с работы.

— Серьезно? Они с ума сошли! С чего это вдруг?

— Неважно. Я хочу зайти к тебе. Можно?

— Извини, сейчас – нет. Я как раз вышел из дома и стою на автобусной остановке.

— А вечером будешь?

— И вечером тоже не буду.

— Подожди, — Герман встал на месте. – Мы же договаривались.

— Слушай... – Голос в трубке замялся. – Мне кажется, мы зря все это затеяли.

— В каком смысле?

— Нам лучше остаться друзьями.

— Друзьями? – Неожиданно для себя Каневский нервно рассмеялся. – Ты шутишь?

— Я не шучу. Я долго думал над этим. Как тебе сказать...

— Скажи хоть что-нибудь.

— Дело в том, что ты видишь во мне женщину. С самого начала ты видел во мне женщину. Я привык, что меня воспринимают как мужчину, а биологический пол не имеет здесь никакого значения. Ты обращаешься ко мне, как к женщине, любишь меня как женщину, но я хотел от тебя совсем другого. Я не буду говорить, что разочарован – это оскорбило бы тебя – но это совсем не то, чего я ждал от наших с тобой...

— Как с мужчиной?

— Да. Как с мужчиной.

— Как с мужчиной.

— Да.

— Хорошо, — Герман сжал зубы и прикрыл глаза. – Тогда пошел бы ты к черту, сопливый педик.

Телефон захлебнулся монотонными гудками.

Дождь ударил сильнее. Звуки падающих капель слились в единый шум, напоминающий испорченное радио – того и гляди, невидимые пальцы, вращающие ручку настройки, смогут сквозь этот треск прощупать волну из середины прошлого века, где будет звучать Глен Миллер или, может быть, Бенни Гудмен. Или Дюк Эллингтон, подумал Каневский. Да, Дюк Эллингтон.

Чешуя сдвинутых в стройные ряды зонтов хаотично зашевелилась, ускорилась, начала судорожно извиваться огромной змеёй. Те, кто не имел над своей головой никакой защиты, кинулись под козырьки зданий – и Герман тоже спрятался под навесом. Было холодно, и мимо проходили люди, и мимо проходил дождь, и проезжали машины, и ветер обходил Германа стороной, и всё в этот день сторонилось его.

*** 

Дом под номером 21 Петр узнал по мемориальной доске.

В ЭТОМ ДОМЕ

С 1935 ПО 1943 ГОД

ЖИЛ ВЕЛИКИЙ ПОЭТ И ПИСАТЕЛЬ

ЮЛИАН АЛЕКСАНДРОВИЧ ФЕЙХ

(1895 — 1943)

Доска была совсем новой — на её сверкающей бронзовой поверхности Петр даже увидел свое отражение. Это было смешное перекошенное лицо, совсем непохожее на то, которое он видел в зеркале, с несоразмерно большим носом и маленькими глазами. Петр улыбнулся своему отражению и потянул на себя дверь.

Музей находился на втором этаже. Дверь квартиры, по всей видимости, не меняли с сороковых годов, и только по сохранившимся корочкам облупившейся краски можно было догадаться, что когда-то она была зеленой.

"Музей пыли" — значилось на белой табличке, приколоченной к двери. Чуть ниже Петр прочитал строку из стихотворения:

"Все, чего я касался, отдам на съедение пыли.

Пусть за пылью никто не увидит следов моих рук."

Петр набрал номер Грановского.

— Да, слушаю! — раздалось через несколько гудков.

— Илья Валерьевич, это я, Петр Смородин. Стою около двери.

— Проходите, дверь открыта! Сейчас я вас встречу.

Петр толкнул дверь. Его взгляду открылся длинный коридор, такой же, какие он видел во многих коммунальных квартирах, с высоким посеревшим потолком и желтыми обоями на стенах. Сразу же открылась дверь ближайшей комнаты, и навстречу Петру вышел Илья Валерьевич Грановский.

На вид ему можно было дать около шестидесяти лет. Худой и высокий, одет он был в потертый зеленый свитер. Рыхлая кожа на бледном его лице напоминала творог; Петру сразу же захотелось украсить его вишенкой, тогда хоть что-то смогло бы скрасить невыразимое черно-белое уныние, которую навевало это лицо. Это ощущение не могла сгладить даже приветливая улыбка под поседевшими усами. Глаза, однако, тоже улыбались — за маленькими аккуратными очками они казались выставленными на витрину для продажи.

— Добрый день, Петр Алексеевич, очень рад наконец-то увидеть вас, — Грановский пожал ему руку, не переставая улыбаться.