Майкл Боккачино - Шарлотта Маркхэм и Дом-Сумеречье Страница 9

Мистер Дэрроу был не из тех трагических персонажей, что навеки затворятся в тиши кабинета, который сам по себе был одним из последних бастионов былой славы Эвертона, с вощеными дубовыми панелями по стенам, с опрятным, вычищенным от золы очагом и разными редкостями, собранными по всему миру хозяином дома и его покойной супругой. Летопись их приключений увековечивал мраморный глобус, поставленный в центре комнаты: их маршруты были выложены блестящими точками драгоценных камней. Никто и никогда не видел, чтобы мистер Дэрроу прибирался в этой комнате, но поскольку никому другому он этого не позволял, то все полагали, именно этим он и занимается, оставшись один, — вероятно, с угрюмой решимостью вытряхивал шторы да смотрел с тоской на портрет покойной жены, что висел над его рабочим столом.

Но в кабинете он бывал не всегда. Сколько раз я подходила к дверям, чтобы сообщить о потребности в дополнительных карманных деньгах на школьные принадлежности или испросить его разрешения на дневную прогулку к какому-нибудь замку или месту боевой славы, — и обнаруживала комнату пустой. Никто не знал, где он пропадает; никто не видел, как он уходит. Покидать Эвертон он не любил, так что мне представлялось, что он бродит призраком по полутемным коридорам, заглядывает в заброшенные комнаты, порою присаживается на давным-давно зачехленный стул или задерживается взглянуть на часы — а не остановились ли они со смертью его жены?

Обычно он с нами не ужинал, так что мы с детьми изрядно удивились, когда две недели спустя после похорон няни Прам он уселся во главе стола с видом довольно-таки мрачным. Но вот дворецкий Фредерик — который либо был вдребезги пьян, либо ему собственные руки отказали — не удержал супницу и опрокинул ее, выплеснув содержимое на перед своей униформы. Убедившись, что суп не такой уж и горячий и пострадавший не ошпарился, все дружно расхохотались, и даже сам мистер Дэрроу на одно краткое мгновение словно бы развеселился, но тут же устремил взгляд на противоположный конец стола, где сиживала покойная миссис Дэрроу, и вновь погрузился в уютную меланхолию. Не знаю, почему он вздумал к нам присоединиться тем вечером. Вероятно, смерть няни Прам наконец стала для него страшной явью, и ему понадобилось общество, либо ему напомнили о существовании детей, и он попытался успокоить их своим отстраненным, печальным присутствием.

Вскоре после десерта высокие напольные часы принялись отбивать время. Я увела мальчиков наверх, переодеваться ко сну, пожелав доброй ночи мистеру Дэрроу и оставив его за столом доканчивать бутылку вина. Меня тревожило его душевное состояние, но я не особо о нем задумывалась: я была слишком занята, приспосабливаясь к новому бремени ответственности.

После смерти няни Прам было по-быстрому решено, что разумнее всего переложить ее обязанности на меня. Я и без того проводила немало времени с мальчиками как их гувернантка. Если же я смогу контролировать их жизнь и за пределами классной комнаты, всем прочим от этого станет куда легче. Стыдно было бы отклонить такое предложение, тем более что жалованье няни добавилось к моему заработку. Я оценила предоставленную мне возможность и была готова оправдать несомненную щедрость мистера Дэрроу.

Переход вопреки ожиданиям дался без особого труда. Как гувернантка, я в любом случае должна была заботиться о самочувствии детей при болезни или несчастном случае и с легкостью переключилась с проблем вроде порезов от бумаги или кровоточащих носов на мокрые простыни и ночные кошмары.

В тот вечер, после неожиданного появления мистера Дэрроу за ужином, я уложила Джеймса в постель и прочла ему сказку, а Пол между тем листал какой-то сборник стихов, повернувшись ко мне спиной. Он очень походил на отца, особенно глазами — они были огромные, ярко-синие, вдумчивые. Я все гадала про себя, а какова была миссис Дэрроу — такая же сумасбродная любительница приключений, как Джеймс, или что-то совсем другое. Когда Джеймс уснул или по крайней мере притворился спящим, чтобы я ушла, то оставила детей одних. Я ведь все равно была совсем рядом.

В комнате няни два окна выходили на лес за домом, и если приусадебный парк куда лучше откликался на заботы Роланда, нежели сам дом — на радения миссис Норман, то лес казался глухим и диким, особенно по ночам, когда в чащу не проникал даже лунный свет.

Я переоделась в ночную сорочку и забралась в постель, пытаясь ни о чем не думать. Ни о няне Прам и о кольце пожухлой травы, что обозначило место ее гибели за домом, ни о бедном мистере Дэрроу, что, вероятно, сейчас ищет забвения в вине. Но сама попытка о чем-то не думать обречена на провал — ведь волей-неволей приходится вспомнить о вещах, о которых следовало бы забыть. На этой последней спутанной мысли мое внимание само собой переключилось на мистера Дэрроу.

Я отдавала себе отчет, что мое новое положение в доме, в сущности, сделало меня матерью двоих детей, ведь фактически я являлась их опекуншей: заботилась о том, чтобы мальчики были накормлены, умыты, обучены и под присмотром. После смерти миссис Дэрроу я, по сути дела, замещала хозяйку Эвертона. Не могу отрицать, что мне это нравилось или что, засыпая, я думала о наших с мистером Дэрроу бдениях в музыкальной комнате, когда руки наши едва не соприкасались, и о том, что было бы, если бы один из нас решил преодолеть это малое расстояние…

Я начала проваливаться в сон. Мне снилось мое детство в Индии, храмы, джунгли и разрушающиеся многорукие статуи, тигры, кобры и мартышки, наш дом в колониальном Лакхнау. Знакомая была сцена; ею заканчивались все сны о моей юности: комната матери, полумрак, она распростерта на кровати, тело ее медленно иссушает холера, от нее уже осталось всего ничего — маленькая, худенькая, не больше ребенка; отчаянно хватает ртом воздух, каждое мгновение — пытка, вплоть до самой смерти. Отца нигде нет; слуги предпочитают в спальню не заходить. Этот фрагмент сна всегда завершался одним и тем же: длился до тех пор, пока я не забиралась в постель к больной, через все одеяла, подушки и покрывала, пыталась отыскать ее и не могла и наконец оказывалась посреди кровати и понимала, что должна ощутить ее смерть, пропустить сквозь себя, прежде чем проснусь. Я чувствовала, что кто-то стоит над постелью и наблюдает, как я корчусь на влажных простынях, — человек, с ног до головы одетый в черное. Напрасно я тщилась рассмотреть лицо незнакомца — его скрывала тьма. Несмотря на то что это был сон, я, сколько бы ни пыталась, никак не могла заставить черты обозначиться зримо. Казалось, лицо это — не часть моего сознания, не часть сна об Индии. Я пыталась приподняться и сесть на постели, но вместо того все глубже проваливалась в матрас. Однако в отличие от всех предыдущих повторений этого сна на сей раз фигура в черном прошептала мне: