Чарльз Уильямс - Тени восторга Страница 9

В них были статьи антропологов с рисунками негритянских голов, статьи путешественников с фотографиями краалей, статьи статистиков с колонками цифр, статьи историков с репродукциями рисунков Васко да Гамы, Тутмоса III, Чаки[10] и других, статьи епископов и знаменитых проповедников из миссий с фотографиями негров-христиан, обращенных и одетых, статьи политиков о балансе сил в Африке с причудливо раскрашенными картами, статьи военных экспертов о возможной стратегии и тоже с картами, испещренными толстыми стрелками. Были и письма от миротворцев и инвалидов войны. Короче говоря, присутствовали все признаки интереса, которые, как полагали, испытывает публика. В конце концов Филипп отбросил их и вернулся к размышлениям.

За исключением того замечания об огненном столпе и таинственной отсылке к основаниям Нового Иерусалима, он не заметил в словах Консидайна ничего особенного, но эти две вещи заметно выделялись. Если бы Консидайн явно не был… ну, джентльменом, Филипп заподозрил бы его в принадлежности к Армии Спасения. Конечно, он говорил с Роджером, а речь самого Роджера склонна к неуравновешенности. Порой в компании отца, Роджера и даже крестного, с его отказом от мщения за мучеников, Филипп чувствовал себя окруженным непонятными чудаками. Он с облегчением и восхищением подумал о Розамунде: вот уж в ком не было ни малейшей чудаковатости. Она была такой правильной, такой спокойной, такой прекрасной! Она была чем-то вроде центра, а все остальные в причудливых позах трепыхались вокруг. Филипп подумал, что у нее самой нет никакого «вокруг», сам не зная, насколько он близок к определению святого Августина: «Господь — это круг, чей центр повсюду, а окружность — нигде». Она была маленькой и грациозной, и двигалась словно бы небольшими рывками, как газель. И все же она была сильной, просто сила в ней прикидывалась слабостью. Нет, не так, ведь она в конце концов все-таки нуждалась в защите в его защите, она была достаточно сильной, чтобы не нуждаться ни в чьей другой защите, но достаточно слабой, чтобы нуждаться в нем. Филипп относился к этому очень серьезно, и возможно, он не очень ошибался в устройстве вселенной. В любви он был крайне наивен, а ужасные парадоксы, существующие в этой высокой страсти и нарушающие доводы рассудка, были для него естественны скорее благодаря его невинности, чем его самовлюбленности. Невинность могла бы обернуться самовлюбленностью, искренняя вера сердца — усугубиться его гордыней и превратиться из простоты в глупость. Но сейчас он был сильно влюблен и в любви еще не достиг возраста, способного на грех. Он еще был новорожденным, зрелость морализирующего ума была еще далеко впереди.

Инфантильностью он был отчасти обязан отцу, хотя и удивился бы, услышав это. Тихая ирония созерцательной жизненной позиции сэра Бернарда не спешила объединяться с мудростью этого мира, равно как и любого другого. Данте был для него не более нелепым, чем Вольтер, разочарование было такой же иллюзией, как и сама иллюзия. Кажущееся по крайней мере имело истинность видимости. Разум сэра Бернарда отказывал ей в большем, но и меньшего не позволял. Каждый человек должен определить, насколько ему необходима истина всего зримого окружения. Филипп не был обескуражен, принимая видимость своего собственного мира, школы, университета и работы, но его незаметно подталкивали к свободе действия в соответствии с собственной личностью. Что-то могло быть ложным, потому что казалось ему таковым, но оно с тем же успехом могло быть истинным, потому что его отрицали все остальные. Глаза Розамунды, например, вмещали тайну происхождения дня и ночи, глупо было это отрицать и уж совсем глупо этим не восхищаться. Сэр Бернард никогда не говорил с сыном на эти темы. Но созданная им атмосфера была такой, что в ней могли беспрепятственно цвести любые духовные истины, а их рост зависел только от их собственной бессознательной силы.

Филипп не замечал, как мудреет с возрастом в этом прохладном воздухе изящного скептицизма. Он считал, что его страсть спрятана от него как от солнца, тогда как на самом деле она нежилась под ним, как под теплым дождем. Он ни слова не говорил отцу о глазах Розамунды — для сэра Бернарда они, конечно, вряд ли казались чем-то примечательным, — для него это была невысказанная молитва, тайна его собственного восприятия. Собственно, он никому о них не говорил, не имея склонности к разговорам, характерным для его будущего свояка. Из чистого интереса Роджер частенько подкидывал Филиппу подобные темы, но неизменно оказывался разочарован тем, что Филипп их не принимал.

— Знаешь, сколько раз я начинал ему рассказывать о тебе, — жаловался Роджер Изабелле.

— Ты больше заинтересован в метафизике, — сказала она. — Филипп — верующий, а ты — богослов.

— У меня есть предмет для изучения поинтересней, — сказал он. — Если бы я был поэтом, то приравнял бы Предмет Изабеллы к Предмету Франции или к Предмету Британии.

— Ах, моя честь сражается с моим легковерием, — ответила она. — На самом деле я не интереснее Розамунды, но думать-то так я могу? Мне так больше нравится.

— Похоже, сэр Бернард не очень-то жалует Розамунду, — задумчиво сказал Роджер. — Почему, как ты полагаешь? Думает, что она не пара Филиппу? Отцовская ревность? Мой сын, мой сын и тому подобное?

После продолжительного молчания Изабелла сказала:

— Знаешь, милый, я бы тебе объяснила, но, наверное, лучше не буду. Мне кажется, я знаю, что он чувствует, но говорить об этом, право, не стоит.

— Черт! — воскликнул Роджер. — Ты предпочтешь наблюдать, как твой муж сгорает от любопытства из-за того, что твоя щепетильность не расщедрится даже на малейший намек. Так вот, ты не лучше Изабеллы из «Меры за меру»: ты скупа на целомудрие. Я не хочу быть милым, я хочу быть дурным, злым, но всеведущим. Ладно, можешь оставить свои соображения при себе. А я пойду и прочитаю лекцию о Незапятнанных Женщинах в Литературе с язвительными аллюзиями на тебя, шекспировскую Изабеллу и Памелу мистера Ричардсона.[11] И вернусь к чаю в плохом настроении.

Когда он вернулся в тот день к чаю, то обнаружил Филиппа, пришедшего без приглашения, покинувшего свою взбудораженную новостями контору, чтобы провести час-другой с Розамундой. Изабелла вернулась с дневной прогулки, и когда все они собрались в гостиной, сказала:

— Роджер, ты мрачновато выглядишь. В чем дело, дорогой? Они не вспомнили, кто такая Памела?

Роджер потянулся в кресле.

— Кто-нибудь из вас видел вечернюю газету? — спросил он.

— Там что-то важное? — насторожился Филипп.

— Ну, — ответил Роджер, — это зависит от того, что ты считаешь важным. Там напечатано африканское воззвание.