Дмитрий Лесной - Русский преферанс Страница 16

Л. И. Спасская вспоминает: «Михаил Евграфович был сослан в Вятку в апреле 1848 года за повесть «Запутанное дело»» — и ниже добавляет:

«…Михаил Евграфович явился в Вятку уже завзятым любителем карт, к которым пристрастился с детства…

Раздражительный и нетерпеливый, Михаил Евграфович был нестерпим за картами. Он выходил из себя, кричал, бранился и ссорился с партнёрами, но без карт не мог обойтись. В доме моих родителей в карты никогда не играли, потому, с наступлением вечера, Михаил Евграфович часто исчезал и отправлялся на поиски партии».

На протяжении 1850-х — первой половины 1880-х годов оставлены десятки свидетельств о карточной игре Салтыкова-Щедрина. Интересно процитировать, в частности, мемуары В. И. Танеева (1840–1921), брата композитора:

«…Из кабинета доносились громкие крики Салтыкова.

Играли в игру, в которой участвуют каждый раз только трое, а четвёртый сдаёт по очереди.

Салтыков самым решительным образом не позволял сдающему сходить с места и пройтись, чтобы отдохнуть.

Вдруг распахнулись двери из кабинета, и в гостиную влетел Алексей Михайлович (Унковский, постоянный партнёр Салтыкова по картам (1828–1893). — Е. В.) с видом совершенного отчаяния.

— Это уже ни на что не похоже, — завопил он, — не позволяет даже отправлять естественные надобности.

И быстро исчез в противоположенную дверь.

Дамы, в немом изумлении, не могли сразу понять, в чём дело».

Л. Ф. Пантелеев (1840–1919) вспоминает следующее:

«Вернувшись из Сибири в половине семидесятых годов, я застал Михаила Евграфовича уже первенствующим редактором «Отечественных записок» и по временам встречал его у В. И. Лихачёва, по воскресеньям вечером, где он обыкновенно играл в карты, причём А. М. Унковскому, его всегдашнему партнёру, доставалось от Михаила Евграфовича за всё: и не так сдал — вся игра у противников, и неверно сходил, и зачем садиться за карты, если в них ступить не умеет».

П. Д. Боборыкин (1836–1921) оставил следующие воспоминания об «игре» Салтыкова-Щедрина:

«Я бывал, на протяжении нескольких лет, раза два или три у него на квартире, но уже гораздо позднее, когда он уже начинал хронически хворать.

«Компанию» он водил с двумя-тремя своими приятелями вроде Унковского и Лихачёва, играл с ними в карты и неистово бранился. Тургенев, когда заболел в Петербурге сильными припадками подагры, говорил мне, что стал от скуки играть в карты и его партнёром был сначала Салтыков. «Но я не выдержал, перестал его приглашать, уж очень он ругал меня!»

В воспоминаниях Г. А. Мачтета есть несколько строк, позволяющих предположить, что именно в преферанс играл в Рязани (1858–1868) Салтыков-Щедрин. Во всяком случае «Современная идиллия» Салтыкова-Щедрина демонстрирует основательное знакомство писателя с вистом и преферансом:

«…гуляйте больше, в еду ударьтесь, папироски набивайте, письма к родным пишите, а вечером — в табельку или сибирку засядьте. Вот это и будет значить «погодить»… Но я мог бы эти сбережения… ну, положим, под ручные залоги я бы не отдал… а всё-таки я мог бы на эти сбережения покупать процентные бумаги, дисконтировать векселя и вообще совершать дозволенные законом финансовые операции… Расчёт-то уж выйдет совсем другой.

— Да, брат, обмишулился ты!

…Было около половины девятого, когда мы сели вдвоём в сибирку с двумя болванами. Мы игроки почти ровной силы, но Глумов не обращает внимания, а я — обращаю. Поэтому игры бывают преинтересные. Глумов горячится, не рассчитывает игры, а хочет сразу её угадать — и попадает впросак; а я, разумеется, этим пользуюсь и записываю штраф.

В конце концов я почти всегда оказываюсь в выигрыше, но это нимало не сердит Глумова. Иногда мы даже оба от души хохочем, когда случается что-нибудь совсем уж необыкновенное: ренонс, например, или дама червей вдруг покажется за короля. Но никогда ещё игра наша не была так весела, как в этот раз. Во-первых, Глумов вгорячах пролил на сукно стакан чаю; во-вторых, он, имея на руках три туза, получил маленький шлем! Давно мы так не хохотали.

В 11 часов мы встали из-за карт и тем же порядком, как и накануне, улеглись спать…

Глумов сказал правду: нужно только в первое время на себя поналечь, а остальное придёт само собою. Исключительно преданные телесным упражнениям, мы в короткий срок настолько дисциплинировали наши естества, что чувствовали позыв только к насыщению… В согласность с этою жизненною практикой выработалась у нас и наружность. Мы смотрели тупо и невнятно, не могли произнести сряду несколько слов, чтобы не впасть в одышку, топырили губы и как-то нелепо шевелили ими, точно сбираясь сосать собственный язык. Так что я нимало не был удивлён, когда однажды на улице неизвестный прохожий, завидевши нас, сказал: вот идут две идеально-благонамеренные скотины!

Даже Алексей Степаныч (Молчалин) и тот нашёл, что мы все ожидания превзошли.

Зашёл он ко мне однажды вечером, а мы сидим и с сыщиком из соседнего квартала табельку играем. Глаза у нас до того заплыли жиром, что мы и не замечаем, как сыщик к нам в карты заглядывает. То есть, пожалуй, и замечаем, но в рожу его треснуть — лень, а увещевать — напрасный труд: всё равно и на будущее время подглядывать будет.

— Однако спесивы-то вы, господа! И не заглянете к старику! — начал было Алексей Степаныч и вдруг остановился.

Глядит и глазам не верит. В комнате накурено, нагажено; в сторонке, на столе, закуска и водка стоит; на нас человеческого образа нет: с трудом поднялись, смотрим в упор и губами жуём… Сел, однако ж, Алексей Степаныч, посидел. Заметил, как сыщик во время сдачи поднёс карты к губам, почесал ими в усах и моментально передёрнул туза червей.

— А ты, молодец, когда карты сдаёшь, к усам-то их не подноси! — без церемоний остановил его старик Молчалин и, обратившись к нам, прибавил: — Ах, господа, господа!

— Он… иногда… всегда… — вымолвил в своё оправдание Глумов и чуть не задохся от усилия.

— То-то «иногда-всегда»! За эти дела за шиворот, да в шею! При мне с Загорецким такой случай был — помню!

Когда же, по ходу переговоров, оказалось, что у сыщика на руках десять без козырей, то Алексей Степаныч окончательно возмутился и потребовал пересдачи, на что сыщик, впрочем, очень любезно согласился, сказав:

— Чтобы для вас удовольствие сделать, я же готов хотя пятнадцать раз сряду сдавать — всё то самое буде!

И точно: когда он сдал карты вновь, то у него оказалась игра до того уж особенная, что он сам не мог воздержаться, чтоб не воскликнуть в восторге:

— От-то игра!..

— А як же! Даже ж сегодня вопрос был: скоро ли руволюция на Литейной имеет быть? Да нет же, говору, мы же всякий вечер з ними в табельку играем!..

…Он сейчас же провёл нас в гостиную, где сидели его жена, дочь и несколько полицейских дам, около которых усердно лебезила полицейская молодёжь (впоследствии я узнал, что это были местные «червонные валеты»,[48] выпущенные из чижовки на случай танцев)… После того мы вновь перешли в гостиную, и раут пошёл своим чередом, как и в прочих кварталах. Червонным валетам дали по крымскому яблоку и посулили по куску колбасы, если по окончании раута окажется, что у всех гостей носовые платки целы… И затем, обратившись к старшему городовому Дергунову, присовокупил:

— А господ червонных валетов честь честью свести в чижовку и запереть на замок!»[49]

Карты занимают важное место не только в художественных произведениях Салтыкова-Щедрина, но и в воспоминаниях о нём и его семье; см., к примеру, воспоминания С. А. Унковской (1873 — после 1947) о жене М. Е. Салтыкова-Щедрина Е. А. Салтыковой (1839–1910), которая, раскладывая пасьянс, «вынимала из колоды всю пиковую масть… — и гаданье сводилось к тому, что предсказывало ей одно только хорошее».

Критик и публицист, именем которого назвался в «Мастере и Маргарите» кот Бегемот, входя в Грибоедовский дом; Булгаков добавляет, что фамилию эту кот пропищал, «почему-то указывая на свой примус»; через несколько страниц — «из примуса ударил столб огня». Загадку присвоения именно этого псевдонима находим на страницах изданных в 1928 г. «Литературных воспоминаний» Скабичевского: «Каюсь в слабости: в молодости я был большой любитель пожаров и не пропускал ни одного большого пожара». Слабость эта у Скабичевского была не единственной: по собственному робкому признанию, он научился игре в преферанс едва ли не в пятилетнем возрасте.