Федор Углов - Честный разговор о том, что мешает быть здоровым русскому человеку Страница 15

Да, действительно, плохо мы еще знаем свою собственную историю, и несомненно то, что опыт трезвеннической работы комсомольских организаций в 20-е годы может обогатить комсомольскую практику наших дней, особенно в низовом звене, первичных организациях. Но вернемся к нашему рассказу.

На многих предприятиях стали создаваться антиалкогольные ячейки, которые становились очагами борьбы за трезвость, перестройку быта и оздоровление населения. В Москве в 1928 году было 239 таких ячеек, из них 169 на фабриках и заводах. В составе этих ячеек насчитывалось около 5500 рабочих.

В том же 1928 году в московском клубе имени Кухмистрова открылось организационное собрание трезвеннических инициативных групп. Три тысячи участников собрания утвердили Устав общества борьбы с алкоголизмом. Тогда все увлекались буквенными сокращениями, и общество это было широко известно как ОБСА.

Активная и энергичная борьба за трезвость, поддержанная государственными, партийными и общественными органами, создавала здоровый психологический настрой у миллионов людей. Они с энтузиазмом боролись с трудностями, голодом, разрухой, боролись за здоровый быт, физическое и нравственное здоровье подрастающего поколения, тянулись к знанию, грамоте, культуре. Это был период подлинной культурной революции в нашей стране. Стремительно ликвидировалась неграмотность, в 1930 году было введено всеобщее начальное образование. За годы первой пятилетки в стране обучились грамоте 45 миллионов человек. Возникла широкая сеть библиотек, читален, клубов, театров, музеев и других культурных центров. В августе 1928 года в Москве была проведена первая Всесоюзная спартакиада, положившая начало массовому физкультурному движению.

Животворный психологический настрой людей, увлеченность грандиозной созидательной работой, тяга к культуре привели к тому, что, несмотря на свободную продажу спиртных напитков, трудящиеся массы жили в трезвости. Здоровый трезвеннический пафос был характерен для большинства населения.

В 1932 году, спустя семь лет после введения винной монополии, уровень душевого потребления алкогольных напитков равнялся в стране 1,04 литра, а в 1950 году, через 25 лет после отмены сухого закона, он составлял око-до 1,85 литра, то есть был в два с половиной раза ниже, чем в 1913 году.

В конце двадцатых и в тридцатых годах мне представилась возможность жить и работать среди сельского населения в Грузии и на Волге, а также среди рабочих и крестьян на Лене. Там я убедился, что в то время трезвенническое отношение к жизни превалировало во всех слоях общества.

В 1929 году я работал врачом в большом селе на Волге, насчитывавшем до пяти тысяч жителей. Обслуживали мы и еще 2–3 менее крупных села, примыкавших к нам. В течение года мне не пришлось иметь дело ни с одним пьяным или заболевшим на почве пьянства человеком. Меня нередко приглашали крестьяне в гости, да и сам я жил в доме у крестьянина. И при этом я ни разу не видел, чтобы кто-либо пил, и никто не угощал меня спиртным, так как это считалось тогда просто неприличным. Я не видел ни одной пьяной драки, ни одного пьяного человека, и даже разговора о выпивке ни от кого не слышал.

Через год я вынужден был поехать на юг и устроился на работу в Абхазской автономной республике. Больничка там была небольшая, неустроенная, практически без оборудования. Мне часто приходилось выезжать к больным на дом, часто за многие километры от нашего врачебного участка. Ездил верхом на лошади в дождь и слякоть. Приедешь промокший и продрогший. Абхазцы — народ гостеприимный, угощали мамалыгой, буйволиным молоком, шашлыком, курицей, запеченной на вертеле, но за столом хмельного не было. Сами не пили и гостей не угощали.

Много позднее, спустя 30 лет, я снова приехал в Абхазию. Был и в тех местах, где работал в молодые годы. Но традиции там теперь иные. Гостей щедро потчуют не только виноградным вином, но и коньяком и чачей.

В 1931 году я с семьей приехал в Ленинград. Время было тяжелое, голодное. Нередки были заболевания туберкулезом. Мы, врачи-хирурги, сутками пропадали в клинике, пытаясь помочь больным всем, чем могли. Но все равно общаться друг с другом вне работы, видеть жизнь города нам все-таки удавалось. И я скажу, что в 30-е годы и среди рабочих и среди интеллигенции пьянство было явлением редким, если не исключительным. Об этом можно судить, например, по тому, что к нам в больницу «скорая помощь» привозила пьяных чрезвычайно редко, буквально считанные единицы.

В течение двух лет мне пришлось дважды быть на курсах усовершенствования врачей, организованных по линии военкомата, каждый раз по три-четыре месяца. В группах было по 30–40 человек, все молодые, в возрасте 28–35 лет. И о вине у нас даже разговоров никогда не было, не видел я, чтобы кто-нибудь из слушателей приходил под хмельком.

В 1933 году, когда была объявлена мобилизация врачей для работы в северных районах, я добровольно дал согласие и вместе с семьей выехал в родную Сибирь, где около четырех лет работал хирургом и главным врачом больницы Киренска.

В материальном отношении люди стали тогда жить лучше. Продукты, помимо магазина, можно было покупать у крестьян, больше появилось на прилавках и промтоваров. Но все же, если бы мы, приехав в Киренск, не купили себе корову, нам с тремя детьми было бы трудновато. Тогда многодетные семьи стремились иметь коров.

Работа хирурга — это своеобразный барометр, по которому можно точно определить, какими болезнями наиболее часто страдают люди в данный период времени.

В те годы оперировать приходилось много и особенно по поводу желудочных и легочных заболеваний. Сказывалась наши общие трудности, недостаток полноценного питания. На операционный стол попадали и случайно пораненные на охоте, подранные медведем люди, но пьяных с обычными для них травмами, в том числе полученными в драках, оперировать не приходилось, хотя к этому времени люди уже стали выпивать. Но выпивали тогда только в большие праздники или по случаю какого-либо торжества. Пили, как и раньше, небольшими рюмочками, плотно закусывали, и редко кто опускался до того, чтобы напиться допьяна. Выпивали столько, чтобы не охмелеть.

Я, как всегда, не пил, и тем более не делал этого в Сибири, где был единственным хирургом на всю округу. На все уговоры отвечал, что профессия не позволяет: меня могут вызвать на операцию в любую минуту.

Однажды так и случилось. В разгар веселья, когда меня очень уговаривали выпить со всеми за компанию, мне позвонили по телефону, и дежурная сестра сообщила, что привезли тяжело раненного в живот человека. Я пригласил трех, наиболее рьяно меня уговаривавших, пойти со мной в операционную. Им дали халаты, шапочки, маски, а сам я стал оперировать. Они, как только увидели кровь, чуть не попадали в обморок. Санитарка Женя с трудом вывела их на воздух. Когда, закончив операцию, я снова явился в компанию, эти трое, еще находившиеся в «шоке», заявили, что мне действительно пить нельзя. И в самом деле, как бы я выглядел, если бы выпил и не смог сделать операцию на хорошем профессиональном уровне, а человек бы погиб. Да я бы всю жизнь мучился и никогда бы себе этого не простил.

Однажды такое случилось с моим помощником, молодым хирургом Л., взятым на должность ординатора. Я выехал в Иркутск и Ленинград для лечения глаз, оставив его вместо себя. Как-то в праздничный день к нему в гости приехал друг, и он, еще не искушенный судьбой, крепко выпил вместе с ним.

Ночью в больницу поступила больная с острым аппендицитом, требующим немедленной операции: воспаление червеобразного отростка могло закончиться смертельным исходом. Обеспокоенные родственники кинулись к хирургу Л., а тот, не будучи в состоянии даже дойти до больницы, сказал, что болен.

Заведующий райздравотделом Н.И. Исаков, терапевт по профессии, вызванный родственниками, приехал на квартиру к Л. и увидел, что это за болезнь с ним приключилась. Нужно было что-то делать. Исаков вызвал врача-гинеколога, и они совместными усилиями сделали операцию и спасли больную.

Общественность города была возмущена поведением молодого хирурга, и ему пришлось, срочно получив расчет, уехать в другое место.

Между тем это был, несомненно, одаренный человек, который мог стать прекрасным хирургом. Проработав со мной менее года, он освоил почти все операции, которые я делал, и самостоятельно проводил многие наиболее сложные из них, до резекции желудка включительно. У молодого хирурга были хорошие руки и точный глазомер, что особенно важно в нашей работе. Он, например, блестяще, даже артистически, делал внутривенный прокол: одним движением протыкал иглой кожу и стенку вены, и она сразу оказывалась в просвете сосуда. Я любовался его работой и с удовольствием передавал ему свой опыт, надеясь, что очень скоро он сможет заменить меня. Один лишь недостаток в нем тревожил: он любил выпить. Я не раз ему внушал: «Нам нельзя пить, мы с вами на постоянном боевом посту».