Алексей Галицкий - Щедрый жар. Очерки о русской бане и ее близких и дальних родичах (Издание 4-е) Страница 20

«Вероятно, — продолжает Василий Белов, — нет ничего лучше в мире прохладного предбанника, где пахнет каленой сосной и горьковатым застенным зноем. Летним, зеленым, еще не распаренным, сухим, но таящим запахи июня березовым веником. Землей, оттаявшей под полом каменки. Какой то родимой древностью. Тающим снежным холодом…»

С тонким знанием автор описывает банную «одиссею». Вначале разуться, слегка замерзнуть. Потом на полок в сухой, легкий и ровный жар, вздрагивая от подкожного холода. Первая проба — ковшик воды в каменку. «Валуны отозвались коротким и мощным шумом. Каменка зашумела, сухой, нестерпимый жар ласково опалил кожу. Я ошпарил веник, отчаянно взобрался на верхний полок и вмиг превратился в язычника: все в мире перекувырнулось, и все приобрело другое, более широкое, значение».

Согласно сердцу

Едва ли кто так тонко и достоверно раскрыл суть русской деревенской бани, как Василий Шукшин в рассказе «Алеша Бесконвойный». Это рассказ не только о бане. Это прежде всего философский рассказ, в котором его герои раздумывает о смысле жизни. Но баня — она здесь словно авансцена, на которой происходит все действие рассказа, — своими благостями как бы расковывает Алешу, умиротворяет. Он отрешается «от суеты сует» и остается наедине со своими сокровенными мыслями. Надеюсь, что те, кто не читал этого рассказа, прочтут его, а мы сосредоточим внимание только на «банной» сути этого произведения.

В рассказе идет описание одной из таких банных суббот. Сырой, зябкий осенний денек. Алеша любит в такую погоду погреться в бане. Вот он вышел с топором во двор и стал выбирать березовые кругляки.

«— Ишь ты… какой, — говорил он ласково чурбаку. — Атаман какой… — Ставил этого “атамана” на широкий пень и тюкал по голове.

Алешу радовали белизна и сочность и чистота сокровенная поленьев, и дух от них — свежий, нутряной, чуть стылый, лесовой. Еще не начал париться в бане, а сколько приятного для души!.. Алеша стаскал пышущие ароматами леса поленья в баню и аккуратно склал возле каменки… Еще потом будет момент — разжигать, тоже милое дело. Алеша даже волновался, когда разжигал в каменке. Он вообще любил огонь».

«Вот Алеша все перемыл, все продраил голяком, окатил чистой водой и протер тряпкой. Теперь можно и затопить… Поленье в каменке он клал, как и все кладут: два — так, одно — так, поперек, а потом сверху. Но там — в той амбразуре — там кладут обычно лучины, бумагу, керосином еще навадились теперь обливать, — там Алеша ничего не клал. То полено, которое клал поперек он еще посередке ершил топором. Потом эти заструги поджигал — загорались. И вот это тоже очень волнующий момент — когда разгорается. Ах, славный момент! Алеша присел на корточки перед каменкой и неотрывно смотрел как огонь, сперва маленький, робкий, трепетный, все становится больше, все надежней. Алеша всегда много думал, глядя на огонь. Например: “Вот вы там хотите, чтобы все люди жили, прожили одинаково… Да два полена и то сгорают неодинаково!” Или еще он сделал открытие: человек, помирая — в конце самом, — так вдруг захочет жить, так обнадеется, так возрадуется какому-либо лекарству!.. Но точно так и палка любая — догорая, так вдруг вспыхнет так озарится вся, такую выкинет шапку огня, что диву даешься — откуда такая последняя сила?

Из двери ровно и сильно — похоже, как река заворачивает, — валил плавно загибаясь кверху дым. Это первая пора, потом, когда в каменке накопится больше жару, дыму станет меньше. Важно вовремя еще подкинуть: чтоб и не на угли уже, но и не набить тесно — огню нужен простор. Надо, чтоб горело вольно, обильно, во всех углах сразу. Алеша подлез под поток дыма к каменке, сел на пол и несколько времени сидел, глядя на горячий огонь. Пол уже медленно нагрелся, парит; лицо и коленки достает жаром, надо прикрываться. Да и сидеть тут сейчас нежелательно: можно словить незаметно угару.

…Дровишки прогорели… Гора, золотая горячая, так и дышала, так и валил жар. Огненный зев нет-нет да и схватывал синий огонек. Вот он угар. Ну давай теперь накаляйся все тут — стены, полок, лавки… Потом не притронешься… Алеша накидал на пол сосновых лап — такой будет Ташкент в лесу, такой аромат от этих веток, такой вольный дух…»

Шукшин отмечает, что Алеша не суетился, готовил баню по всем правилам. Почувствовал, что в бане угарно, — вышел. Потом когда проветрилось, пошел в парную. Шел по двору медленно, чтоб озябнуть. Потом, раздевшись донага, посидел маленько в предбаннике: кожа покрылась пупырышками.

«…И пошла тут жизнь — вполне конкретная, но и вполне тоже необъяснимая — до краев дорогая и родная. Пошел Алеша двигать тазы, ведра. Стал налаживать маленький Ташкент. Всякое вредное напряжение совсем отпустило Алешу, мелкие мысли покинули голову, вселилась в душу некая цельность, крупность, ясность — жизнь стала понятной. То есть она была рядом за окошечком бани, но Алеша стал недосягаем для нее для ее суетни и злости, он стал большой и снисходительный. И любил Алеша — от полноты и покоя — попеть…

…Он вынул распаренный душистый веник из таза, сполоснул тот таз, навел в нем воды попрохладней… Зачерпнул ковш горячей воды из котла и кинул на каменку — первый, пробный. Каменка ахнула и пошла шипеть и клубиться. Жар вцепился в уши, полез в горло. Алеша присел, переждал первый натиск и потом только взобрался на полок. Чтобы доски полка не поджигали бока и спину, окатил их водою из тазика. И зашуршал веничком по телу. Вся-то ошибка людей, что они сразу начинают что есть силы охаживать себя веником. Надо сперва почесать себя — походить веником вдоль спины, по бокам, по рукам, по ногам. Чтобы он шепотком, шепотком, шепотком пока. Алеша искусно это делал: он мелко тряс веник возле тела, и листочки его, точно маленькие горячие ладошки, касались кожи, раззадоривали, вызывали неистовое желание сразу исхлестаться. Но Алеша не допускал этого, нет. Он ополоснулся, полежал. Кинул на каменку еще полковша, подержал веник над каменкой, над паром, и прикладывал его к бокам, под коленки, к пояснице.

…Пришел Алеша из бани, когда уже темнеть стало. Был он весь новый… По свежим половичкам прошел в горницу. И прилег на кровать. Он не слышал своего тела, мир вокруг покачивался согласно сердцу».

Эх, жар-суховей, пар-береза на спине!

Завязалась у меня переписка после выхода в свет первого издания «Щедрого жара» с безвременно ушедшим от нас Федором Абрамовым, который был любителем и знатоком русской бани.

«Попариться еще не удалось (только что вернулся из Москвы) — сообщает в своем письме Федор Александрович. — Но тороплюсь это сделать, ибо не сомневаюсь в полезности оного. О русской бане мне приходилось говорить в разных сочинениях, но полнее всего в романе “Две зимы и три лета”, который Вам посылаю. Есть баня и в “Пелагее”, “Деревянных конях” и в последнем романе “Дом”.»

Еще строки из письма Абрамова «…Одна из моих шуточных записей о бане. На свадьбе в Пинеге. Пинежане, родня женихова, стали хвалиться местом своим: “У нас ведь здесь красота… Ширь-то какая. Река, луга”. А как стерпеть такую похвальбу родне невесты? Она в ответ. “А вы знаете, как в Земцове живут? Семгой баню топят, чухарями хвощутся, в молоке купаются…”»

«Банные» строки из повести «Деревянные кони».

«…Дождь не переставал. В конце концов, я накинул на себя плащ и пошел затоплять баню: хорошо из нынешней лесной купели да прямо на горячий полок… Бани в Пижме черные, с каменками, стоят рядком неподалеку от реки, под огородами, которые как бы греются на взгорке. Весной бани затопляет, и с верхней стороны против каждой из них врыты бревенчатые быки — для сдерживания и дробления напирающих льдин, а кроме того, от этих быков к баням протянуты еще могучие тяжи, свитые из березовых виц, так что бани стоят как бы на приколе.

Я спросил у Максима к чему эти премудрости? Не проще ли было бы поставить бани на взгорке, там, где расположены огороды?

— А затем, чтобы веселее жить».

А теперь «банные» фрагменты из романа «Две зимы и три лета».

«…Эх, жар-суховей, пар-береза на спине! В Пекашино любили попариться. Бывало, в субботу стукоток стоит за колодцами, у болота (там банный ряд) трещат, хлопают двери, раскаленные мужики да парни вылетают в белом облаке и бух-бух в снежный сумет или в озеринку. И в войну не забывали баню, в самые черные дни топили А как же иначе, если это и твоя единственная отрада в жизни, и твоя оборона от всех болезней и хворостей?».

«…Але? — подал голос Михаил, входя в сенцы. — Есть жар?

— Есть, наверное. Мне с этим жаром-паром не на луну лететь, — замысловато ответил из бани Егорша.

Горбясь под низким черным потолком, Михаил дотронулся пальцем до каменки — хорошо накалена! — и зашуршал березовым веником. Егорша панически приподнялся на полку.

— Ты что, опять будешь устраивать Африку?