Елена Романова - Смертельная диета. Stop анорексия Страница 4

Я была красивой. Они смотрели на меня. Они пожирали меня глазами. Они завидовали.

Ты хотела внимания? Ты хотела быть особенной? Ты добилась. Особеннее уже просто некуда. Но. Кто смеется теперь? Я вырастила тебя, ты меня обманула. Ты все еще пытаешься быть непохожей на них. Ты все еще пытаешься быть не такой, хватать их взгляды и впитывать в себя. Твоя пища? Ты глупа! Ты особенная, ты цепляешь их глаза на себе. Но это не восхищение. Это жалость. Жалость.

Страшное случается. Но людям всегда кажется, что страшное случается с кем угодно, но только… «не со мной». Наркотики? Подсаживается кто угодно, но только не я. Беременность? Залетает кто угодно, но только не я. Экзамены? Завалит кто угодно, но только не я… А потом… ты встаешь на весы… И не можешь поверить глазам. Они врут. Врут, когда ты смотришь в зеркало. Врут, когда ты опускаешь взгляд на живот. Они отравлены. Ей. Цифры не могут лгать. Лэйбл на новой кофточке не может врать. Хочется плакать. Но идеальные девочки не плачут. Они радуются, увидев эти цифры…

Ночь. Спать. Сил нет. Сон. Она его отняла. Отняла мой сон. Исчерпала его. Съела? Она есть все, что угодно, но только не то, что едят люди. Я провожу рукой по коже и ощущаю ее всеми сосудами. Ей не нужна еда — она ест меня. Высасывает соки, слизывая даже кровяные клетки, размазывая яд по мыслям. Я чувствую это сейчас, когда желудок скручивает от голода, когда мне трудно поднять голову, полную свинцового искаженного представления себя. Мне нравится это чувство. Мне нравится это чувство потому что оно нравится ей. Она приучила меня у нему. Вошла в мою жизнь, показав, что такое быть другой. Внимание. Сначала голодные взгляды на пищу, потом — на меня. Она превратила меня — точнее, то, что от меня осталось — в прекрасную принцессу: холодную и высокомерную, слишком гордую, чтобы позволять даже трогать себя. Только кофе наполняло сосуды, разжижая шоколад. Только самодовольная улыбка кормила ее, пока она полностью не схватила ладонями всю меня, каждую клеточку и прожилку, вывернув мое нутро наизнанку. И теперь… Теперь из жалеющей окружающих даже за грамм лишнего веса, она завернула меня в нечто почти нечеловеческое, лишенного мяса, лишенного плоти на костях. Она слишком горда и не позволяет просить о помощи. Но я не прошу о помощи. Я кричу о ней! Всем своим телом. Точнее, тем, что от него осталось. Я сворачиваюсь в клубочек, ладошкой обнимаю свою лодыжку, сцепляя большим и указательным пальцем круг, который замыкает в сознании все, расщепляя мозг и прерывая мысли о худобе. Она возвращается и не позволяет думать об этом. Пожирая нервы изнутри, выпрыскивая соленую воду из глаз. Я — ее. Она — мой босс. И ей мало…

Сейчас я люблю, когда меня трогают. Это дает мне ощущение того, что я защищена, того, что обо мне заботятся. Я вижу себя — далеко. Мое тело — тонкое, нереальное нечто, отравленное ей, обвивает, как лианы, того, у кого я боюсь просить о помощи. Она мне запрещает.

Мне невыносимо необходимы прикосновения. Только это спасёт, только это спасает. Ладонь по коже, ладонь, согревающая нутро лишь повторяя контуры тела, заставляющая кровь бежать чуть быстрее, захватывать клетки кислорода и впрыскивать их в сердце. Это зовется нежность, это зовется нужность, хоть это слово и пропущено Далем в его словаре. Мне необходимо чувствовать чьи-то руки на себе. Мне необходимы чьи-то линии жизни, отпечатанные в ложбинке пальцев. Этого нет… Я не хочу идти за этим, бежать за этим. Потому что слишком скользко. И я знаю, что упаду, больно ударюсь и утрачу навсегда. Но мне так это нужно… И это единственное, что так нас отличает. Она сделала все, чтобы защитить себя от прикосновений. Сначала вычертила прекрасное, почти идеальное тело — слишком красивое, чтобы позволять трогать, слишком правильное, чтобы быть сломанным под чей-то ладонью. И я не позволяла прикасаться к себе, отвергая руки, которые хотели меня обнять, я выплевывала нежность, резко одергивая того, кто пытался войти в мою жизнь, стряхивая руки, если им все-таки удавалось пробраться до моего идеального я. Потом она сделала это. Ослепленная своей игрой в «посмотрите на совершенство», я под ее пиршество мной, утратила контроль и стала тем, что почти можно назвать телом. Заигралась и высосала все, что могло быть прекрасным и нужным, сказочным и необходимым. Теперь это тело не хочет трогать никто. Теперь это тело — идеальная субстанция для жалости. Потому что Она не хочет контроля, Она — идеальная и схватила идеальный путь помочь себе, защитить от телесного контакта, Она — та, которой не нужна забота, Ей нужен только голод. Я нуждаюсь в них, в прикосновениях. И Ей это не нравится. Свернувшись в клубочек по ночам, я плачу, я вою от того, что мне необходимы чьи-то пальцы, обжигающие плоть, хочется выпрямить тело и всей тонкой его массой, вытянувшись, прижаться к человеческому, нежному, теплому и живому. Я скучаю. Скучаю по чувству защищенности и заботы. Может, для этого я поселила ее в себе, она может довести до хлорированных стен клиники, и, — вуаля, — внимания хоть отбавляй. Но мне не нужно внимание капельниц и внутривенных витамин, поддерживающих жизнь. Сейчас мне нужно дыхание кого-то рядом… Чтобы не попасть в круговорот медицины и лекарств. Я не хочу ими пахнуть. Я хочу жить, я хочу прикосновений.

Канада

Забавная вещь — сейчас я ощущаю, что принадлежу своему телу только когда он прикасается ко мне, только когда он во мне. Это — как мостик между пустым телесным сосудом и полной, сладкой душой, сахар которой начал таять под страстью — млеть и склеивать биологическую субстанцию организма и потерянную меня. После последнего вздоха, напряженные электроны между мной, моим телом и им все еще тепло разбегаются по коже, цепляя соединения нежности и блаженства. Я, ступая на холодный деревянный пол, кутаюсь в плед и топаю в ванную. Глаза, полные наслаждения, встречаются с огромной и жесто-пугающей реальностью — зеркалом. В голове треск, что-то раскалывается на две неравные половины. Одна, заряженная сексом, испугана и хочет кричать, выдавливая слезы безнадежности. Другая — полная удовлетворения, широко улыбается и, как в наказание за прикосновения, давит на мозг мыслями о чем-то идеальном. Идеальном настолько, что это скорее можно назвать — несуществование, полное исчезновение, чистота. Тотальная чистота — кости, формы которых теперь читаются отчетливо и ясно, тонкий слой жил и немного плоти только для дыхания, последних сил и продолжения игры — насколько далеко я смогу, точнее позволю ей, дойти. Рукой провожу по острым углам бедровой кости, прощупываю кровяные сосуды, поднимаю ладонь до ребер, обвитых тонкой кожной фольгой. Идеально. Пугающе идеально. Открываю дверь своей комнаты, поглощенную темнотой. Он сидит на краю кровати, чуть поворачивает ко мне, продолжая натягивать носок. Обхожу мимо, сажусь рядом и перебираю шерстинки на пледе. Улыбка, умиротворение, счастье. Что-то нежно-соленое подкатывает к ямочке на шее, выдавливая мой голос:

— я видела себя в зеркале. Господи, какая я худая.

Тянусь к его губам и тепло обжигаюсь, касаясь их. Так приятно. Так нужно. Так необходимо.

— скажи, это некрасиво?

— красиво.

— тебе нравится?

— да. Но это слишком. Если тебя будет еще меньше — это будет отвратительно.

— а если я буду толстой и противной, я буду тебе нравится?

— не могу представить тебя толстой.

— ну, толще, чем я сейчас, пропитанная жирком.

— это будет идеально. Ты ведь обещала… 10… Паунтов? Ах, нет, килограмм! — он щекочет мои нервы, и хочется смеяться.

— обалдел что ли? Килограмм!? — облизываю губы, жмурю глаза и продолжаю:

— я буду есть. Я обещала. Но ты должен мне помочь, — улыбаюсь я.

— как?

— так, как помогаешь сейчас, — кладу голову ему на колено, упираясь в кровать спинной костью и начинаю играть пальчиками на ногах, пытаясь согреть их, — сексом. Сексо-терапия.

— ха-ха, — добро смеется он, — хорошо, принесу весы, набираешь килограммы — устраиваем секс.

Любить или ненавидеть?

Чувство вины — это первое, что охватывает мозг, когда глаза цепляются взглядом за еду. Клетки паникуют и, взбивая мысли в голове, выплевывают ураган волнения в кровь. И я ощущаю это даже позвоночником, спинным мозгом. Стараюсь собрать осколки своего я, шепотом осознания, что нет вины, я могу поесть. Переступаю через себя и не даю голоду охватить тело. Не даю Ей опять наслаждаться мной, наслаждаться этим всем, что Она сотворила. Люди едят, любят, ходят в школу и на работу. Это жизнь. Выкидывать какую-то ее часть в помойку — глупо. Но стряхнуть со своей плоти чувство вины, прилипшее к костям, как жвачка, невыносимо тяжело.

Иногда мне кажется, что это игра. И я боюсь беспокоить людей, спрашивая принять а ней участие. Порой я думаю, они волнуются больше меня. Лишь поэтому я отказываюсь от помощи разложить фишки. Я уверена, я справлюсь сама. Я уверена, что все это не серьезно. Это надуманно ими, людьми вокруг меня. Это всего лишь увлечение, это глупость, почему же они переживают? Нужда в помощи — насколько она важна и насколько необходима? Я не осознаю проблему полностью? Я не осознаю, что превратилась в подсевшего на эту игру маньяка? А есть ли проблема? Я живу, дышу, радуюсь и жмурюсь от счастья, что не так? Есть ли то, о чем надо волноваться? Только весы говорят мне о том, что проблема есть. Они доказывают, что кто-то вокруг меня переживает не зря, что совсем чуть-чуть меня успокаивает — потому что я в страхе показаться выдумщицей и лжецом, лишь для того, чтобы кто-то милостиво протянул мне кусочек внимания. Только весы сейчас помогают мне не чувствовать вину за помощь, объятия и разговоры, которым мне протягивают. Даже зеркало… Даже глаза… Врут мне. Люди воспринимают все гораздо серьезнее, чем я. Мне стыдно за то, что они волнуются, как мне кажется, из-за пустяков. Но… Может, я отравлена Ей? Ослеплена? Или Она в новых идеальных гламурных очках, искажающих реальность. Мою.