Макс Зингер - 112 дней на собаках и оленях Страница 12

Вместо одной свечи, по случаю праздника зажигаем сразу три, вместо чаю варим кофе. Не спится в эту праздничную ночь. Заходит разговор о Москве. Атык говорит, что это — такой большой город, что даже старики не знают там друг друга. Людей там так много, что дома стоят друг на друге, яранга на яранге. Люди над Москвой летают, как птицы, и собираются ездить под землей. Об этом говорили моряки на зимовке…

В двух широких комнатах стоят печи. В углу — веник. Мы занялись приборкой и приготовлением пищи. Стены сухие, без следов плесени, но немного заиндевевшие. Над столом портреты Ленина и Сталина. Рамки заботливо обвиты ветками тальника. Вдоль стен длинные скамьи.

Печи ожили. Потрескивает охваченный огнем плавник. Кухлянки сняты и свалены в кучу. Мальков, как заботливый хозяин, развешивает их на веревках для просушки вместе с малахаями, торбазами и чижами, вывернутыми наизнанку.

В Кременке нас догнал председатель островновского райисполкома Там-Там. Его настоящее имя Николай Рында. Но так в тундре его никто не зовет. Даже сам Там-Там не знает, откуда пошло его прозвище. Вся тундра и весь морской берег знает коренастого старика чукчу Там-Тама, хлопотливого и непоседливого человека, отлично владеющего русским языком. Он уже полгода в дороге! Почти шесть месяцев назад он выехал из Островного на Съезд Советов в окружной центр — Анадырь — и только сейчас возвращается обратно.

На Там-Таме яркая розовая камлейка, видимая издалека. По цвету камлейки чукчи узнают, что едет Там-Там. Камлейка надета сверх кукашки, меховой рубашки. Там-Там едет из Анадыря налегке, не захватив даже кухлянки. «Это еще не зима!», улыбаясь, поясняет Там-Там.

Каюры прислушиваются к его словам.

С самого начала пути я замечаю, что среди каюров есть еще один человек, с мнением которого очень считаются. Это — Коравья. Он — бывший шаман. В глазах его осталось что-то змеиное. Он говорит вкрадчиво, тихо, почти шепотком. У него двенадцать хорошо сработавшихся собак.

У Коравьи, как и у остальных, нарта сделана без единого гвоздя и скреплена ремнями. Но она настолько надежна, что каюр без опаски несется по косогорам и застругам. Он выше всех ростом, долговяз, худ, желтолиц. Его пыжиковая шапка не закрывает затылка и сзади, из-под малахая, видны черные густые волосы, видимо, никогда не знавшие мыла. Я вижу его постоянно в одной и той же полосатой камлейке, давно потерявшей свой первоначальный цвет. Камлейка надета сверх односторонней кухлянки, сшитой из пыжика. Кухлянка коротка и не доходит до колен.

Если Коравья захочет остановить весь нартенный поезд, он найдет для этого тысячу и одну причин. В любой момент он может остановить поезд для войданья, варки чаю, осмотра нарт, для отдыха уставшим собакам и, наконец, для преждевременного ночлега…

Я несколько раз замечал, как мой друг Атык, помахав вдруг куском мороженого оленьего мяса и что-то громко и приветственно крикнув Коравье, едущему позади, высоко бросает ему в подарок мясо. Оно вонзается в мягкий снег. Коравья обезьяньими прыжками подскакивает к подарку, ловко выхватывает его из снежной норы и тотчас принимается жевать. Другие каюры часто угощают его табаком. Видимо, боятся. Хотя и бывший шаман, да кто его знает — еще нашлет беду, что тогда сделаешь. Лучше откупиться заранее пустяковыми подарками. Вот и задабривают. А Коравья принимает подарки как должное, как ясак, как дань своих верноподданных. Только Рольтынват ничего не дарит Коравье. Рольтынват держится независимо и гордо. Он никого не боится, он смеется над шаманами. Коравья смотрит на него как на богохула.

В жарко натопленной избе быстро сохнут наши чижи, кухлянки, малахаи и рукавицы. Хозяин угощает нас медвежатиной. Мальков встретил медведя километрах в десяти от Кременки, когда собаки вдруг оголтело, с громким лаем понесли вперед. Медведь сидел за камнем, притаившись и поджидая нарты. Услышав собак, он испугался и побежал. Собаки — за ним, никак их Малькову не догнать. Медведь бежит, за ним нарты во весь опор, за нартами — Мальков, руками машет, кричит на собак, а те его не слушают. Медведь оглянется — и снова вперед. На заструге нарты подскочили и перевернулись. Собаки невольно остановились, рвутся вперед (алыки не пускают), лают до исступления. Тогда Мальков спустил шесть лучших собак, развязал ружье и побежал им вслед. Вот и медведь совсем близко. Возле него собаки, они остановили, «поставили» зверя. То одна, то другая норовят схватить его за мохнатые гачи. Бедняга едва успевает увертываться, старается отбить нападение, но собаки ловко отскакивают, избегают ударов его увесистых лап.

В пятидесяти шагах, улучив момент, чтобы не попасть в собак, Мальков выстрелил и ранил медведя в живот. Взревел медведь и пошел на Малькова. Тогда охотник выстрелил с колена и угодил в сердце. Медведь упал через голову кувырком.

Жаркое из бурого медведя.

Жареные пельмени (на медвежьем сале).

Суп из оленины с сухарями.

Вареная оленина.

Галеты и консервированные фрукты.

Чай кирпичный, плиточный…

Таков был наш праздничный ужин.

Весь вечер мы говорили о великом празднике.

Ясным солнечным днем под бледноголубым, очищенным от серой поволоки небом мы бредем за собачьими нартами с горы на гору, ищем чаучу — оленеводов. Эту езду от жилья к жилью, от стойбища к стойбищу Мальков и называет ездой «по людям», «по чукчам», в отличие от совсем уже скучной поездки «без людей», то-есть по безлюдью, берегом моря, на Амбарчик.

Если не найдем чаучу, придется отдать собакам последний корм. Об этом тревожно переговариваются каюры. Нигде не видно следов чаучу и их оленьих стад.

Вдруг выстрел! Слышен звонкий лай. Мы с Атыком оборачиваемся и видим, как каюр Ненякай бежит вслед за своей нартой, тщетно пытаясь удержать собак. Впереди упряжки Ненякая не бежит, а летит заяц, вытянув лапы в одну линию, как белка во время прыжка с дерева на дерево. Ненякай на полном ходу валит свои тяжело груженные нарты, и только тогда собаки останавливаются.

Теперь впереди всех вновь идет Атык, тяжело вытаскивая ноги из глубокого снега. Он «делает дорогу», облегчает собакам работу. Каюры поочередно «делают дорогу», протаптывают в снегу путь собакам.

Я скатываюсь с нартами в неглубокий овражек, запорошенный почти доверху снегом. Что-то белое выскакивает из-под нарт. Опять заяц. Опять понесли собаки…

Наконец, выбираемся на крепкий снег. Атык берет собак под свое командование. Ему они «гаркаются» лучше, чем мне. Нарты Атыка движутся головными в отряде. Уже стемнело, а мы так и не видели дня. Временами из-за туч показывается огромная желтая луна.

Никак не пойму, откуда у Атыка такая смётка: он и ночью определяется в тундре, как у себя дома. Впереди мгла. Собаки идут в неизвестность. А Атык вдруг останавливает собак.

— Тынлилят! — говорит он мне. — Посмотри собак! — и уходит вперед.

Остальные нарты остановились позади нашей. Каюры приглушенно переговариваются друг с другом.

Атык вернулся и говорит тревожно:

— Дорога уйна (Дороги нет)!

Я соскакиваю с нарт, иду вслед за Атыком, но он почти сразу останавливает меня и показывает под ноги: мы стоим в нескольких шагах от бездонного каменистого обрыва.

— Камака (Смерть)! — говорит мне Атык.

Только один раз проезжал здесь Атык, но всё запомнил.

Атык гонит собак влево. Слышится его отрывистое «Куххх! Куххх! Куххх!»

Мы выезжаем на реку, которую Мальков называет Конской.

Чаучу и тут нет.

— Чаучу! Чаучу! Чаучу! — начинаю я тихонько звать пропавших в тундре оленеводов.

— Чаучу! Чаучу! Чаучу! — вторит в ответ, понявший мою шутку, Атык.

Но чаучу нет. Не видно и следов перекочевки.

Мы выбираемся на берег реки, где много ветвистого тальника. Это первый кустарник на нашей дороге. Ну как не остановиться около даровых дров!

Слышится раскатистое «Тааааа!»

Собаки, услышав желанный приказ каюров, останавливаются и вмиг валятся в снег. Каюры разжигают большой костер. Начинается «чай-работ-а», «чай-пауркен», любимое занятие в дороге.

Ночуем возле костра, в кукулях, подстелив под себя на снег тальниковые прутья. Это делается по совету Атыка. Ему не впервой бродить с собаками по тундре.

У костра тепло, порою даже нестерпимо жарко, а спина стынет от холода. Мы забрасываем в огонь охапки хвороста, огонь разгорается сильнее.

От выпитого чая повеселел даже Рамнуун. Выпито уже несколько полуведерных чайников.

Сосульки на опушке малахая старого чукчи растаяли, и вместо них при свете костра блестят искрящиеся росинки. Рамнуун распустил у самых плекетов завязки конайт, быстро разулся и, придвинув босую ногу поближе к огню, стал просушивать свои кенчи (меховые чулки). От них идет облачко пара.

Рамнуун — замечательный рассказчик чукотских преданий и сказок. Я слыхал об этом еще в Певеке и не раз просил старика рассказать что-нибудь о Чукотской земле. Только сегодня, сидя у такого жаркого костра, после отчаянного чаепития, Рамнуун впервые согласился, наконец, исполнить мою просьбу. Все сгрудились возле старика, приготовились слушать. Он будет говорить о Рольтыиргине, легендарном чукотском юноше, ехавшем на волках за своей невестой…