Джеймс Хэрриот - Из воспоминаний сельского ветеринара Страница 15

Заглянув в рождественскую корзину, я внезапно осознал, какую серьезную тактическую ошибку совершал, и тут же принялся сочинять письмо Трики. Старательно избегая сардонических взглядов, которые бросал на меня Зигфрид, я поблагодарил своего четвероногого племянника за рождественский подарок и за былую его щедрость. Выразил надежду, что праздник не вызвал несварения его нежного желудка и порекомендовал на всякий случай принять черный порошочек, который ему всегда прописывает дядюшка. Сладостное видение селедок, помидоров и рождественских корзин заглушило смутное чувство профессионального стыда. Я адресовал конверт «мастеру Трики Памфри, Барлби-Грейндж» и бросил его в почтовый ящик лишь с легким смущением.

Когда я в следующий раз вошел в гостиную миссис Памфри, она отвела меня в сторону.

— Мистер Хэрриот, — зашептала она. — Трики пришел в восторг от вашего прелестного письма, но одно его очень расстроило: вы адресовали письмо «мастеру Трики», а он настаивает, чтобы его называли «мистером», как взрослого. Сперва он страшно оскорбился, был просто вне себя, но, когда увидел, что письмо от вас, сразу успокоился. Право, не понимаю, откуда у него такие капризы. Может быть, потому что он — единственный. Я убеждена, что у единственных собачек легче возникают капризы, чем у тех, у кого есть братья и сестры.

Войдя в двери Скелдейл-Хауса, я словно вернулся в более холодный, более равнодушный мир. В коридоре со мной столкнулся Зигфрид.

— И кто же это приехал? Если не ошибаюсь, милейший дядюшка Хэрриот! И что же вы поделывали, дядюшка? Уж конечно, надрывались в Барлби-Грейндже. Бедняга, как же вы утомились! Неужто вы искренне верите, будто корзиночка с деликатесами к Рождеству стоит кровавых мозолей на ладонях?

История этого маленького аристократа насчитывает четыре тысячелетия, хотя до последних десятилетий XIX века за пределами Китая он был практически неизвестен. Балованный фаворит при дворе китайских императоров, он купался в роскоши. Эта собачка с львиной гривой, тупой мордочкой, большими блестящими глазами и хвостом, смахивающим на пышный плюмаж, в древние времена считалась там священной. Китайские мандарины постоянно носили своих любимцев с собой, пряча их в широких рукавах придворного платья.

Черные и бурые круглые пятна, которыми усыпана жесткая белая шерсть далматина, придают ему комичный вид, словно какой-то озорник в шутку обрызгал его. Но забавная внешность не мешает ему быть очень смышленым. Выведена порода была для охраны лучников, отражавших нападения турецких отрядов на Далмацию на восточном побережье Адриатического моря. В XVIII и XIX веках в Англии далматины сопровождали экипажи, они бежали у колес сразу за лошадьми, готовые вступить в схватку с грабителями. А теперь они просто послушные ласковые собаки, сохраняющие, однако, неуемную любовь к физическим упражнениям, благодаря которой они и могли состязаться в быстроте с упряжными лошадьми.

В 40-х и 50-х годах железные дороги и почтовые фургоны доставляли почту только в города; оттуда почтальоны пешком или на велосипедах везли ее в деревушки и на фермы, находящиеся в стороне даже от второстепенных шоссе. Ежедневно они покрывали по 15–20 миль. На рисунке — доставка письма в лавку в Уэст-Тэнфилде в Уэнслидейле. Теперь почту обычно развозит почтовый фургон.

9. Никогда не приедающееся чудо

«Нет, авторы учебников ничего об этом не писали», — подумал я, когда очередной порыв ветра швырнул в зияющий дверной проем вихрь снежных хлопьев и они облепили мою голую спину. Я лежал ничком на булыжном полу в навозной жиже, моя рука по плечо уходила в недра тужащейся коровы, а ступни скользили по камням в поисках опоры. Я был обнажен по пояс, и талый снег мешался на моей коже с грязью и засохшей кровью. Фермер держал надо мной коптящую керосиновую лампу, и за пределами этого дрожащего кружка света я ничего не видел.

Нет, в учебниках ни слова не говорилось о том, как на ощупь отыскивать в темноте нужные веревки и инструменты, как обеспечивать асептику с помощью полуведра еле теплой воды. И о камнях, впивающихся в грудь, — о них тоже не упоминалось. И о том, как мало-помалу немеют руки, как отказывает мышца за мышцей и перестают слушаться пальцы, сжатые в тесном пространстве.

И нигде ни слова о нарастающей усталости, о щемящем ощущении безнадежности, о зарождающейся панике.

Я вспомнил картинку в учебнике ветеринарного акушерства. Корова невозмутимо стоит на сияющем белизной полу, а элегантный ветеринар в незапятнанном специальном комбинезоне вводит руку разве что по запястье. Он безмятежно улыбается, фермер и его работники безмятежно улыбаются, даже корова безмятежно улыбается. Ни навоза, ни крови, ни пота — только чистота и улыбки.

Ветеринар на картинке со вкусом позавтракал и теперь заглянул в соседний дом к телящейся корове просто развлечения ради — так сказать, на десерт. Его не подняли с теплой постели в два часа ночи, он не трясся, борясь со сном, двенадцать миль по оледенелому проселку, пока наконец лучи фар не уперлись в ворота одинокой фермы. Он не карабкался по крутому снежному склону к заброшенному сараю, где лежала его пациентка.

Я попытался продвинуть руку еще на дюйм. Голова теленка была запрокинута, и я кончиками пальцев с трудом проталкивал тонкую веревочную петлю к его нижней челюсти. Моя рука была зажата между боком теленка и тазовой костью коровы. При каждой схватке руку сдавливало так, что не было сил терпеть. Потом корова расслаблялась, и я проталкивал петлю еще на дюйм. Надолго ли меня хватит? Если в ближайшие минуты я не зацеплю челюсть, теленка мне не извлечь… Я застонал, стиснул зубы и выиграл еще полдюйма.

В дверь снова ударил ветер, и мне почудилось, что я слышу, как снежные хлопья шипят на моей раскаленной, залитой потом спине. Пот покрывал мой лоб и стекал в глаза при каждом новом усилии.

Во время тяжелого отела всегда наступает момент, когда перестаешь верить, что у тебя что-нибудь получится. И я уже дошел до этой точки.

У меня в мозгу начали складываться убедительные фразы: «Пожалуй, эту корову лучше забить. Тазовое отверстие у нее такое маленькое и узкое, что теленок все равно не пройдет». Или: «Она очень упитанна и, в сущности, мясной породы, так не лучше ли вам вызвать мясника?». А может быть, так: «Положение плода крайне неудачно. Будь тазовое отверстие пошире, повернуть голову теленка не составило бы труда, но в данном случае это совершенно невозможно».

Конечно, я мог бы прибегнуть к эмбриотомии: захватить шею теленка проволокой и отпилить голову. Сколько раз подобные отелы завершались тем, что пол усеивали ноги, голова, кучки внутренностей! Есть немало толстых справочников, посвященных способам расчленения теленка на части в материнской утробе.

Но ни один из них тут не подходил — ведь теленок был жив! Один раз ценой большого напряжения мне удалось коснуться пальцем уголка его рта, и я даже вздрогнул от неожиданности: язык маленького существа затрепетал от моего прикосновения. Телята в таком положении обычно гибнут из-за слишком крутого изгиба шеи и мощного сжатия при потугах. Но в этом теленке еще теплилась искра жизни, и, значит, появиться на свет он должен был целым, а не по кусочкам.

Я направился к ведру с совсем уже остывшей окровавленной водой и молча намылил руки по плечо. Потом снова улегся на поразительно твердый булыжник, упер пальцы ног в ложбинки между камнями, смахнул пот с глаз и в сотый раз засунул внутрь коровы руку, которая казалась мне тонкой, как макаронина. Ладонь прошла по сухим ножкам теленка, шершавым, словно наждачная бумага, добралась до изгиба шеи, до уха, а затем ценой невероятных усилий протиснулась вдоль мордочки к нижней челюсти, которая теперь превратилась в главную цель моей жизни.

Просто не верилось, что вот уже почти два часа я напрягаю все свои уже убывающие силы, чтобы надеть на эту челюсть маленькую петлю. Я испробовал и прочие способы — заворачивал ногу, зацеплял край глазницы тупым крючком и легонько тянул, — но был вынужден вновь вернуться к петле.

С самого начала все складывалось из рук вон плохо. Фермер, мистер Динсдейл, долговязый, унылый, молчаливый человек, казалось, всегда ожидал от судьбы какой-нибудь пакости. Он следил за моими усилиями вместе с таким же долговязым, унылым, молчаливым сыном, и оба мрачнели все больше.

Но хуже всего был дядюшка. Войдя в этот сарай на холме, я с удивлением обнаружил там быстроглазого старичка в шапке пирожком, уютно примостившегося на связке соломы с явным намерением поразвлечься.

— Вот что, молодой человек, — заявил он, набивая трубку. — Я мистеру Динсдейлу брат, а ферма у меня в Листондейле.