Василий Сорокин - Друзья Карацупы Страница 21

Славка взялся правой рукой за блестящую ручку в дверце и медленно начал крутить.

— Смелее, парень! — подбодрил водитель, но, спохватившись, кивнул на одеяло:

— Как бы не простыл пацан, слышишь?

Славка уже открыл окно, выставил правую руку наружу, будто ощупывая ею воздух.

— Не простынет. Закален.

Водитель только пожал плечами: тебе виднее, парень.

Но Славка все-таки стал крутить ручку в обратную сторону. Стекло медленно поползло вверх. Он оставил лишь узкую щель — ведь и в самом деле щенок может, чего доброго, простыть. Вон как копошится — так и старается высунуться. Ладно уж, покажи носик, но так, чтобы незаметно. Нечего разочаровывать водителя. Вот подрастем, встанем на все четыре лапы и не нужно нам тогда никакие такси. Так ведь?

Славке показалось — щенок подморгнул, будто хотел сказать: «Так, так. Языка пока не знаю, но погоди научусь и тогда мы с тобой побеседуем об этом обстоятельно. Если, конечно, будем вместе. Какой ты? Я тебя не знаю. Знакомы мы всего час, от силы — два. Жил я, не тужил, мать меня ласково причесывала языком, кормила теплым молоком. Был у нее не один — пятеро нас, шутка ли! Всех она любила, меня особенно. Хотя и задавала время от времени трепку».

Так, а может, и не совсем так, «думал» щенок, — кто его знает. Это уже Славка размышлял за него, вспоминая рассказы человека, у которого покупал собаку.

«Посмотрите на него. Не носик, а черная пуговица. Уши свисают лопухами. Это пока. Придет время — встанут торчком. Любопытные темные бусинки глаз — все им хочется увидеть, обо всем узнать».

Хозяин сказал, что у этого щенка глаза прорезались раньше, чем у его братьев и сестер. Как только прозрел, в тот же вечер обследовал комнату. Прополз вдоль мягкого дивана, побывал под кушеткой, посидел чуток у волшебного окна — телевизора. И страху же натерпелся! Из цирка, что ли, была передача. Пока там белоснежные собачки выступали, да белка крутилась в колесе, он не боялся. Но тут на арену выбежали чудовища-львы, да еще человек с бичом. Звери рычат, вот-вот прыгнут и растерзают. Он повернулся и быстро закосолапил к матери — уж она-то сумеет защитить. Ан нет — задала она трепку! Целую минуту скулил. А потом опять незаметно улизнул. Лапы у него короткие, кривые, шерсть на них длиннее, чем на животе. Живот почти весь лысый. Заковылял он к шкафу. А хозяин рассмеялся:

— Смотри, — сказал он жене, — похож на железнодорожную цистерну. Только вместо колес — ноги.

Он, конечно, не размеры имел в виду, сравнивая. Цистерна в тысячи раз, поди, больше. Просто такое уж у щенка тело тогда было круглое. И мордашка совсем не острая, как у взрослой овчарки, а широкая и тупая. Так что, если смотреть сверху или сбоку, напоминал он цистерну с коротким хвостом, ковыляющую по ковру на четырех ногах.

Забился щенок под шкаф в дальний угол и стал тихонько дремать. Только вдруг слышит: кто-то у шкафа «чух!», «чух!» — втягивает воздух. Сжался он в крохотный комок, задрожал. Приоткрыл глаз, глядит, мамашин нос у самого пола. Ноздри так и раздуваются. Сердится, видно, что не может проползти под шкафом. Даже не видит сына, только чутьем знает — здесь. Щенок приободрился, но по-прежнему сидит тихо, выползать и не собирается. Мать нетерпеливо взвизгнула, даже залаяла, но не в полный голос, чтоб не рассердить хозяина. А щенку хоть бы что. Матери надоело вызывать его из-под шкафа. Стала принимать срочные меры: запустила лапу чуть ли не по самое плечо, выгребла сына из укромного места, схватила в зубы и ну трясти, как тряпку, и зло ворчать. Заскулил щенок, да так громко, так жалобно, будто и в самом деле больно.

Подействовал визг. Отпустила его мать на пол и давай подгонять, подталкивать носом: иди, мол, домой, я тебя там проучу, как уходить без спросу. Ишь, не успели открыться глаза — уже норовит убежать!

Взяла в зубы, потрясла для острастки еще разок и бросила к братьям и сестрам, тесно прижавшимся друг к другу. Сама легла рядом.

Вот так, судя по рассказам первого хозяина, и начиналась его собачья жизнь — в городской квартире, в комнате, где, кроме двух обычных окон, было еще и волшебное. В нем рычали львы, пели и плясали люди, летали птицы и плавали по морям корабли.

«Непослушный он — это верно. Уж такой характер. Но ты бери, бери не бойся, — говорил Славке хозяин. — Пора уже ему начинать самостоятельную жизнь. Только ты уж не обижай его. Он ведь не какая-нибудь дворняжка, у него порода. Вот она, родословная. Читай: европейская овчарка, зовут Туманом, родился в 1955 году. Что еще? Ах, да, родители! Самое главное чуть было не забыл! О матери уже знаешь: овчарка чистых кровей, зовут ее Лайма. Отец Альтон…»

— Ты чего бормочешь? — раздался возле Славкиного уха дядин голос.

Славка вздрогнул, очнулся.

— Вылезай, приехали!

ПРЕДАТЕЛЬ

Фадей Ашпин изменил Родине. Случилось это на дальних подступах к Сталинграду, ставшему тем крепким орешком, о который гитлеровская армия обломала зубы.

Среди сотен и тысяч героических поступков, совершенных советскими людьми в то грозное время на берегах Волги, предательство одного человека не повлияло, конечно, ни на ход великой битвы, ни даже на результат боя, хотя тогда оно могло иметь роковые последствия для подразделения, в котором изменник значился первым в алфавитном списке.

Отнюдь не робость явилась причиной предательства Ашпина. Назвать его трусом было бы не совсем правильно. Он умел обмануть смерть. Где увернется, где опередит и первым пошлет пулю. Но он ни разу не бросился на выручку товарищей. Фадей умел постоять лишь за себя, показывал и сноровку, и силу только в тех случаях, когда его жизни угрожала опасность. Тут он бил ударом «скуловорот», посылал меткую очередь из автомата, кидал без промаха гранату.

Временами его пухлое лицо как-то нехотя, с трудом морщилось ленивой улыбкой. Какие мысли одолевали Фадея, никто не знал. Он прятал их где-то в темных уголках своей души.

Ашпин перебежал ночью.

Третий день рота лейтенанта Захарова вела тяжелые оборонительные бои. На небольшой высоте, которую она занимала, не осталось ни одного живого места. Казалось, все было перемешано здесь снарядами и уже некому защищать важный рубеж. Но как только немцы поднимались в атаку и настырно начинали лезть по склону вверх, на нравом фланге вдруг зло заговаривал станковый пулемет, редкие окопчики разражались автоматными очередями, а где-то в середине позиции отрывисто и резко откликалась одинокая винтовка.

По нескольку раз в день «юнкерсы» устраивали над высотой дьявольскую карусель. Самолеты один за другим пикировали с включенными сиренами. Несясь с ревом вниз, затем выходя из пике и круто взмывая вверх, гигантские дьяволы зловеще выли и охали взрывами на многие версты вокруг.

К концу третьего дня бой начал стихать. То ли выдохся враг, то ли отложил окончательный штурм на завтра. Пулемет на правом фланге еще больше ощерился, видя, что отступают фашисты, одобрительно строчил: так-так-так-так-так…

Наконец, когда совсем стемнело, умолк и пулемет. Высыпали звезды. Дохнуло прохладой. Солдаты, прокопченные гарью, получили передышку.

— Ско-о-лько ж мы покосили за день, а! Ой-ой-ой! А он все прет и прет… — сказал кто-то.

Усталый голос лейтенанта Захарова ответил:

— Выдохнется, сержант, дай срок.

Фадей криво усмехнулся. Держи карман шире. Эвон какая тьма, разве ее остановишь.

Лейтенант Захаров и помкомвзвода с редко встречающейся, будящей воспоминания фамилией Земляк (командир взвода младший лейтенант Коровиков был убит еще вчера) с трудом продвигались вдоль хода сообщения. Местами окопы были полузасыпаны, там и тут валялись стреляные гильзы, разорванные вещевые мешки, противогазы. В одном месте путь преградила куча бревен — все, что осталось от блиндажа, в который угодила бомба. Из-под обломков виднелись кирзовые сапоги, измазанные глиной. Бревна дымились, пахло горелым. Лейтенант Захаров окликнул ближайшего бойца — им оказался Ашпин — и приказал (чтоб одна нога здесь, другая там) бежать в соседний взвод.

— Найдете старшего сержанта Нечипоренко, пусть пришлет пятерых солдат. Надо немедленно расчистить это место.

— Есть, найти старшего сержанта Нечипоренко!

Фигура Фадея растаяла в темноте. Старшего сержанта Ашпин нашел на правом фланге. Он помогал чистить пулемет, хотя левая рука у него была перевязана. Неподалеку часовой время от времени стрелял из ракетницы. Ракеты медленно опускались, выхватывая из темноты склон, усеянный телами убитых.

— Что вам? — спросил Нечипоренко подошедшего Ашпина.

— Товарищ старший сержант, несу донесение командира полка.

— Донесение? — переспросил Нечипоренко.

— Да, от командира роты. Должен передать в полк, чтобы пришли на выручку.

— Мы окружены. Как же вы прорветесь один?