Василий Сорокин - Друзья Карацупы Страница 23

Туман еще плохо соображал. Иначе бы он наверняка пришел в восторг от двора, в котором он оказался, и где ему предстояло жить долгие годы.

В наше время такой огромный участок редко встретишь. Когда Дунаевы поселились здесь, все было так же, как сейчас. Дело в том, что около дома на десятки метров вокруг растут сосны и березы. Мало их осталось в Москве, особенно сосен. И озеленители решили сохранить эти редкие для города деревья.

Сосны стоят высокие, статные, румянятся под солнцем золотистой корой. Гладкие стволы будто по струнке идут прямо вверх, и лишь там венчаются зеленой шапкой.

Вокруг дома — сад. Тут и яблони, и вишни, и сливы, и груши. Напротив окон горбатится клумба. Все лето и осень не переводятся на ней цветы.

В тот день возле клумбы хлопотал человек, коренастый и уже загорелый. Это Славкин отец — Петр Иванович Дунаев. Услышав стук калитки, Петр Иванович разогнулся, посмотрел, кто идет, и поспешил навстречу.

— Дай-ка посмотрю.

— Дома, папа, дома.

Дома Славку обступили домашние — мать, бабушка, брат, сестра. Тут же и дядя с отцом. Освобожденный от одеяла Туман встал четырьмя своими лапами на пол, помотал головой и, переваливаясь с боку на бок, поспешил к миске с молоком. Вдруг откуда-то сверху — то ли с лавки, а может, и с печи — прыгнула кошка. Туман даже зажмурился от страха. Подобное чудовище он видел впервые. Спина изогнута, зеленые глаза не предвещают ничего хорошего. Из пушистых лап выпущены когти.

Щенок попятился, жалобно скуля. Все рассмеялись.

— Ничего, Туман, — сказал Славка, поглаживая щенка по спине, — будет у тебя своя миска, не плачь, пожалуйста.

Он достал из шкафа деревянную чашку, покрошил в нее хлеба и налил молока.

— Ешь!

Туман не заставил ждать. Пока мелькал его розовый язык, семья делилась впечатлениями.

— Неуклюжий какой, — сказала мать.

— Хвост уж больно короток, — заметил отец.

— Глаза как будто косят, — счел нужным вставить брат.

А там пошло: и грудь узковата, и морда слишком широка (да овчарка ли это?), и тело короткое. Будет ли жить?. Славка чуть не расплакался. Бабушка первая заметила это и замахала руками:

— Хватит вам. То не так, это не этак. Подрастет, все встанет на свои места. И хвост, и грива.

Плохо спалось Туману на новом месте в первую ночь. По матери ли скучал, по старой ли квартире, кто знает. Славка бросил на пол старую шубу. С вечера в печке весело потрескивали дрова, огонь отсвечивал на стене. До самого утра Туман беспокойно ерзал, пробовал скулить. Не спал всю ночь и Славка. Он то и дело выходил на кухню, склонялся над своим маленьким другом.

— Спи, Туман, спи. — Славка и впрямь, как ребенка, готов был убаюкивать щенка.

Наутро Туман стал осваиваться. Чего без конца печалиться, в самом деле. Тем более, что худа ему, кроме пушистого чудовища, никто не желает, разговаривают все ласково. Да и кошка больше не изгибается, не делает из себя вопросительный знак. Только глазами — зырк, зырк!

Славка грозит пальцем: «Не балуй, Мурка!» Мурка отворачивается от Тумана: «Ладно уж, пусть живет, мне не жалко».

Вредно, когда собаку учат уму-разуму всей семьей. Но и оставаться в стороне, не замечать нового жильца семья никак не может. Первое время, когда ночами еще стояли холода, Туман жил в доме. Несмотря на Славкины старания, сразу он, конечно, не мог хорошо запомнить свое место. А может, и надоедало ему сидеть все время в одном углу. Скучно же! Он бегал по кухне, заглядывал в комнаты. Вертелся у всех под ногами. Взрослые снисходительно относились к маленькому Туману. Они выходили из себя только, когда щенок набедокурит. А тут многое можно было отнести на его счет: спрятанная под диваном кукла, утащенный в сени ремень Петра Ивановича, разорванные бабушкины чулки.

Могла ли бабушка ждать, когда Славка, полновластный хозяин Тумана, вернется из школы и накажет виновника? Не могла она ждать. Во-первых, была рассержена, во-вторых, не имеет смысла наказывать спустя какое-то время. Щенок не поймет. Он успеет забыть свою проделку. А если и не забудет, все равно не разберется, за что его все-таки наказали: за чулки, за ремень или еще за что. Мало ли он проказничал в этот день?!

Взрослые строги и сердиты. «А ну-ка, где у нас ремень?» Ремня бабушка не находит. Почему, мы уже знаем. Для острастки она все-таки треплет щенка за ухо. И хотя делается это легонько и почти безболезненно, Туман поднимает отчаянный визг. Так, на всякий случай.

Но, в общем-то, бабушка добрая. В доме она просыпается раньше всех, разжигает плиту и принимается за стряпню.

По воскресеньям топят русскую печь. Сквозь сон Туман слышит, как гремит ухват, отправляя в дышащую жаром пасть чугуны. Вкусные запахи расползаются по кухне. Туман бы рад поспать еще, но где там! Запахи щекочут ноздри.

Мурка давно уже трется о бабушкины ноги, стараясь обратить на себя внимание. Иногда она мяукает, но и это не помогает.

— Брысь, ты! — говорит бабушка и делает вид, что замахивается ухватом. Кошка втягивает голову и замирает. Или же пригибается и на полусогнутых лапах отбегает в сторону. Ее место занимает Туман. Он не Мурка и не подхалимничает. Просто держится поближе и не спускает глаз с румяных пирогов. Бабушка тихо открывает дверь комнаты и, убедившись, что Славка спит, угощает щенка.

Славку бабушка побаивается, потому что он всегда сердится, если его любимого Тумана кто-то кормит. У молодого хозяина составлен рацион. Все по-научному: крупяной суп — пожалуйста, это можно, манную кашу тоже, если только она жидкая. Что еще? Сырой фарш, куриное яйцо. Пусть ест. Но что поделаешь — не выдерживает бабушка: нет-нет да тайком от Славки угостит щенка.

Кроме бабушки, живут в доме ее дочь Елизавета Петровна, внучата Володька и Люся и знакомые уже нам Петр Иванович и Славка. Обычная семья, каких в стране миллионы. В ней редко говорят о том, что такое Отчизна, но и старые, и малые хорошо чувствуют и знают, что это такое.

Мой дом, моя семья, моя школа — это тоже ведь Родина. Моя работа, к которой я привык и которую не променяю ни на какую другую, — тоже моя Родина. Моя улица, мой город, река, на которой я отдыхаю в воскресный день, — все мне близко и дорого. Пунктирным треугольником летят журавли в апрельской синеве, торопясь к родным гнездовьям. Плещется рыба в реках и озерах, разливается половодье. Славка мастерит скворечник. Туман щурится на приветливое солнышко. Пахнет талым снегом и землей. Все это Родина, ничего не уберешь и не выкинешь. С ликующей песней в синеве, со скворечней над домом, с резвым щенком на крыльце.

А где-то дымят заводы, где-то строятся города и поют в тайге пилы. В каменных карьерах гремят взрывы. Плывут корабли и шагают по большим стройкам экскаваторы. Весна разливается по стране. Пашет и сеет, прокладывает дороги, поет в цехах.

Родина!… Сколько же ты всего вобрала в себя — целый океан. И если мы порой мало говорим о тебе взволнованных слов — ты пойми нас. Мы любим тебя! Пусть чаще всего и молча.

ПЛАН ГЕСТАПОВЦА

То обстоятельство, что перебежчик притащил на себе офицера, не произвело на гитлеровцев никакого впечатления. Остановивший его дозор крикнул солдат. Пришли двое с носилками, положили раненого и унесли. Повели и Ашпина. Месяц еще не показался, и было темно. Электрический фонарик мало помогал Фадею, поскольку свет его падал сзади и освещал не столько дорогу, сколько спину Фадея. Видимо, гитлеровцы боялись, как бы «залетная птица» не выпорхнула из рук.

…«Убьют — нет, убьют — нет, убьют — нет». Так Фадей продвигался вперед. Шагал левой ногой — с замиранием сердца шептал «убьют», ступал правой — беззвучно шевелил губами «нет».

Судя по всему, его не думали убивать. Во всяком случае сейчас. Ступили на проселочную дорогу, идти стало легче.

На небе показалась луна. Фадей увидел справа, в километре от дороги, хутор.

— Рехтс! — отрывисто скомандовал один из конвоиров и ткнул дулом в левый бок. Фадей стиснул зубы, чтобы не охнуть то боли.

— Рехтс! — пролаял снова конвоир, награждая теперь уже не дулом, а прикладом.

Как назло, Фадей забыл, что означало это слово. Вертится на уме, а вспомнить не может. Он было остановился, но теперь уже два дула впились ему в спину. Луч фонарика скользнул в сторону. А! И Фадей торопливо свернул вправо — туда, где пробивался сквозь шторы свет.

Чем ближе подходили к хутору, тем громче Фадей слышал рокот. Был он глухим и равномерным. Метрах в двухстах он увидел танки. Сколько их! Лунный свет серебрил это скопище стальных коробок — штук сорок, если не больше. Белели кресты на броне. Танки медленно разворачивались, некоторые уже ползли к дороге. Колонна, судя по всему, готовилась совершить ночной марш.

«Вовремя я смылся, — подумал Фадей. — Если всю эту лавину двинуть на высотку…»

У дома резко окликнул часовой, конвоиры что-то ответили. То ли пароль, то ли просили доложить кому следует.