Макс Зингер - 112 дней на собаках и оленях Страница 23

Граф Головкин прибыл в Средне-Колымск вместе со своей женой Екатериной Ивановной, урожденной княжной Ромодановской. Елизавета Петровна считала Головкину непричастной к преступлениям мужа и сохранила за ней звание придворной дамы со всеми привилегиями. Но Головкина ответила царице: «Любила мужа в счастье, люблю его и в несчастье, и одной милости прошу, чтобы с ним быть неразлучно».

Два с половиной года добирались Головкины из Петербурга до места ссылки. Четырнадцать лет прожили они в Средне-Колымске. Граф умер. Жена, залив воском тело покойного, выехала в Москву, чтобы там предать земле останки провинившегося вельможи.

Поселение Головкиных в Средне-Колымске положило начало ссылке на Колыму неугодных царскому правительству лиц.

Как доносил в Петербург прапорщик Пальмштруг, приставленный к Головкину для наблюдений за ним, жизнь в Средне-Колымске в те времена была невыносимой.

Пальмштруг писал: «Здесь жителей весьма малое число, и питаются токмо одною рыбою, а иногда, по времени, бывает рыбы недолов, как и сего году, то и жители терпят голод и едят сосну[16]. А арестантам, яко непривыклым людям, то снести невозможно. К тому же и рыбою удовольствоваться в неуловное время не можно…».

Проходили годы, а жизнь на Колыме мало изменялась.

Названия многих колымских мест, сохранившиеся с дореволюционных старинных времен, сами говорят о себе: «Кресты», «Могильный», «Убиенное», «Погромное», «Походское…».

Не изменился и климат с того времени. Не стало теплее в Нижне-Колымске. Те же пятидесятиградусные морозы, те же слепящие пурги, те же штормы и туманы, что были много лет назад. Но сколько ныне нового в этом суровом крае. На безлюдных прежде берегах раскинулась сеть радиостанций. Строятся здесь и рудники, и многолюдные поселки. «Натура» Севера отступает перед человеком, выполняющим план, начертанный великим Сталиным.

От амбаров и складов Амбарчика расходятся караваны грузовых нарт. Идут с грузами и олени, и собаки, и лошади. Лошади здесь лохматые, необычные, обросшие густой шерстью — защитой от стужи.

Вторую неделю подряд держатся сорокаградусные морозы. Но такие температуры не считаются здесь лютым холодом, они не препятствуют нормальному ходу жизни и работы. Дети продолжают веселой гурьбой ходить в школу, после уроков они катят на нартах в тайгу за дровами. Дни сумеречные, короткие, ветреные. Ночи длинные, ясные, звездные. Солнце почти не показывается над горизонтом. Но днем, часа два-три, можно у окна почитать газету, не зажигая лампы.

С утра за правым берегом Колымы вырастают крутые горы. Их не было вчера. Они высятся до самого вечера. Ультрамариновые вершины манят тайной неведомых горных хребтов. Погас короткий день. Исчезли горы за Колымой. Это была лишь рефракция — причуда преломления световых лучей в воздушной среде. Благодаря рефракции, высота обычных предметов кажется подчас гигантской, и маленький бугорок вырастает в горный кряж. Рефракции нередко тешат взоры колымчан самыми необычайными пейзажами.

Да разве мало тут и других неожиданностей. С удивлением узнаю, что на радиостанции завелись горностаи. Они живут под полом машинного отделения. А в прошлом году стая белок пришла сюда из тайги. Быть может, палы (пожары) выгнали их из тайги. Несколько белок забрались на радиомачту. Когда вахтенный по уборке помещения выливал осенью помои, с соседних озер слетались к радиостанции дикие утки. Они вели себя, как домашние, и совершенно не боялись человека.

По совету колымчан занимаюсь пополнением путевого запаса пельменей. Колымчанин зимой считает пельмени наилучшими таежными консервами. Они лежат у него за прядкой нарты в мешке, не портятся на морозе. Достаточно развести костер, набрать в кастрюлю снега и, вскипятив снежную воду, бросить туда пельмени, как готово прекрасное и сытное блюдо. Я покупаю в кооперативе подарки для будущих знакомых, заимщиков, которые встретятся на пути, это — кирпичный чай и черкасский листовой табак.

По соседству с метеостанцией двое колымчан ремонтируют дом. Из ковша с саженной ручкой один поливает водою стену своей сутулой бревенчатой избы, другой огромной лопатой набрасывает снег на смоченную стену. Штукатурка из мокрого снега ложится ровно и плотно. Это называется «леденить» дом. Как и все соседские, домик быстро становится белым и празднично-нарядным. Издали он кажется вытесанным изо льда.

Все дома облеплены своеобразной колымской «штукатуркой». Блещет снегами широкая Колыма. Еще полгода продлится здесь зима. Но ее не страшатся даже дети.

Первый колымский лоцман

С Кешей Четвериковым я поднимался в 1932 году на колымском пароходе «Ленин».

«Ленин» — первый пароход на Колыме. Кеша Четвериков — первый колымский лоцман на этом пароходе.

Он маленького роста, смуглый, почти коричневый. Потомок колымских казаков, природный колымчанин. У него колдовская память на все слышанное и виденное. Лицом он больше походит на якута, чем на русского, но говорит только по-русски и, как все здесь, картаво.

Осенью мы стояли у Нижне-Колымска. Кунгас ходил от «Ленина» к берегу, перевозил муку, консервы, табак, сахар, чай и другие продукты, доставленные Северным морским путем из Владивостока.

Кеша наблюдал у стрелы за разгрузкой.

— Товарищ капитан, скоро ли пойдем на низ? — спросил он вдруг беспокойно.

— А сейчас же после третьего свистка! — невозмутимо ответил капитан, не любивший никаких расспросов.

Если кто-нибудь из любопытных членов экипажа спрашивал капитана: «Что это там виднеется впереди?», он отвечал неизменно: «Подойдем поближе и расспросим!» Кеша знал эту привычку капитана и не очень любезные ответы.

Но теперь Кеша беспокоился и продолжал спрашивать:

— А если берега захватит? Мы и будем всё разгружаться?

Капитан молчал.

— На чем же я из Крепости до Шалауровой доберусь? Собачек-то у меня нету…

Когда пароход шел вверх по Колыме от Амбарчика, Кеша бессменно стоял в штурманской рубке «Ленина». Пристально рассматривая реку, он то и дело командовал штурвальному: «Подерни маленько влево! Подерни маленько вправо!»

У наиболее серьезных мест Кеша просил вахтенного не разговаривать с ним:

— Я — безумный сейчас!

Но, когда «Ленин» миновал опасный перекат, Кеша весело посоветовал:

— Однако, пульни, товарищ капитан!

И капитан дал полный ход вперед.

— Кеша, сколько верст до Шалауровой по-твоему? — явно проверяя лоцмана, спросил старший помощник капитана.

— Это по-вашему Шалаурова, а по-моему, по-колымскому, то Казарма, однако, называется. Лаптев там казарму строил.

— А давно ли это было? — не унимался старпом.

— Однако, годов двести назад! Меня тогда еще на свете не было!

— А все-таки, Кеша, сколько до косы? — снова спросил старпом.

— Моих десять, твоих шесть верст будет, однако, — ответил, прикинув глазком, Кеша.

— Каких это твоих-то?

— Длинных, вот каких. На собачках версты длиннее кажутся, чем на быстром пароходе, — обрезал Кеша, отвернувшись к окну и давая понять, что разговор окончен.

По-детски картавя, Кеша всегда высказывал умные и дельные мысли. Он читал реку, как книгу, знал тундру и море, собак и звериные повадки. Это был человек природы, ее следопыт и почитатель. О собаках он говорил, как о любимых товарищах.

Я позвал Кешу в каюту, показал ему книги о Севере и сказал:

— Вот, Кеша, хочу про тебя написать, чтобы все знали о первом колымском лоцмане Низовой Колымы с парохода «Ленин».

— Хоросо, — коротко и безразлично ответил Кеша, свертывая длинную цыгарку.

— Откуда ты так хорошо реку знаешь, Кеша? — спросил я.

— А своим мнением, назойством знаю я Коиму. В сиротстве рос. Сиротство всему научит. Отец был крестьянином, мать — ламутка. Брат бый — помер. Сестра быя — тозе померла. Я остался, сказать, один, как месяц на небе, и двадцати годов женился.

Долго расхваливал Кеша свою жену. Второй нет такой нигде на Колыме!..

Детей у Кеши не было. Он взял на воспитание сироту. Жил на Сухарной заимке. Вместе с женой уезжал в тундру рубить пасти. Жена таскала плавник, а Кеша ставил пасти до самого почти Чауна.

— Так мы лета свои провожали, — продолжал он. — Пятнадцать лет мы себе упокою не знали. Теперь, однако, хоросо живу. А раньше трудное было наше коимское житье. Завоза никакого. Ни чай, ни табак, ни, сказать, еда. А теперь вон скойко пароходов в Амбарчик пришло!

— Как промышляете? — спросил я Кешу.

— Песцов шибко-то промышляю. Я на интерес какой промышленник. Нас теперь не пускают пастями-то давить песцов. Ну, я и капканами за зиму много напромышляю. А сейчас вот лоцманю на пароходе. Товарищи на меня обижаются: Ты, говорят, Кеша, деньгу зашибаешь большую! А Кибизов мне сказывал в Амбарчике: пусть говорят!