Евгений Елизаров - Философия кошки Страница 3

«Умница…»

Она и в самом деле большая умница, и нам на всем протяжении повествования еще придется не один раз убеждаться в этом.

«…Красавица…»?

О да, конечно же, она – красавица! Пусть моя питомица уже и не молода, и тонкие знатоки кошачьего экстерьера наверняка сумеют найти многие изъяны в ее пропорциях, но согласимся же: ведь далеко не всё подчиняется языку каких-то бездушных математических соотношений. В ней есть что-то колдовское и манящее. Ее глаза, нет – огромные черные глазищи (кошка вообще обладает, может быть, самыми большими, по сравнению с величиной собственного тела, глазами) – кажутся списанными с одухотворенных какой-то загадочностью египетских портретов, найденных в конце позапрошлого века близ оазиса Эль-Файюм в селении Эр-Рубайят. Ее не лишенная грации фигура напоминает пленительные очертания ренуаровской Анны… и даже тонкие переливы ухоженного белого меха, что украшает ее пышный «передничек», мягкий теплый животик, чистые лапки, в сочетании с густым светло-рыжим подшерстком часто отдают той неповторимой перламутровой гаммой, в какой когда-то создавал свои портреты Ренуар. Его Анна тоже утратила былые формы, но, несмотря на все это, по-прежнему остается куда более волнующей, нежели те стандартные лакированные «миски», что сегодня суетятся на всякого рода подиумах.

«…Золотая…»

Это и в самом деле скорее некий эвфемизм, иносказание, долженствующее характеризовать не столько внешность самой кошки, сколько ее нрав: добрая душа, она часто прощает мне многие прегрешения. Кстати, по некоторым восточным поверьям белые кончики кошачьих лап – это явный признак божественной чистоты. Голубоглазая богиня Цунь-Куаньксе, которой поклоняются буддийские монахи, переселяет их души в кошек, и эти белые отметины – свидетельство самых чистых и непорочных душ, что получают новую жизнь в пушистых воплощениях человеческих представлений о тепле и уюте.

«…По краям серебряная, в серединке бриллиантовая…»

Здесь кое-кто, пожалуй, найдет некоторую чрезмерность, необоснованную гиперболу, род литературного излишества, – но ведь хорошую кашу добрым маслом и в самом деле никогда не испортишь.

А бантик действительно очень бы пошел к ее выразительным черным глазам и украшенному слегка асимметрическим белым мазком рыжему с черной каймой любопытному носику.

Само собой разумеется, что «Умница-красавица золотая по краям серебряная в серединке бриллиантовая сбоку бантик» – конечно же! – не вправе артикулироваться на едином дыхании механической бездушной скороговоркой, как Умницакрасавицазолотаяпокраямсеребрянаявсерединкебриллиантоваясбокубантик. Лучше (гораздо лучше!), если все структурные элементы ее развернутого красивого имени будут отделяться восторженным замиранием облекаемого в бархат голоса и сопровождаться благоговейным придыханием. Уж за чем-чем, а за этим-то она всегда следит внимательно и строго (рассказывают, что когда-то давно с такой же внимательностью в любую минуту готовые бросить вызов нарушителю гордые испанские идальго следили за точным соблюдением всей строгости ритуала их собственного титулования); но если все произносится в правильном ритме и в должной тональности, часто уже на третьем такте можно расслышать тихое, вторящее волнующей музыке ее и в самом деле очень идущего к ней имени, мурлыканье. Создается впечатление (да так, наверное, и есть нас самом деле), что моя кошка не просто внимательно следит за точным соблюдением всех формальных предписаний, обставляющих церемониал обращения к ней, – она как бы про себя всякий раз прислушивается к своему собственному имени и втайне любуется им.

Значит, дарованное ей имя попало в самую точку, и если верно то, что имя, присвоенное каждому живому существу, обязано выполнять какое-то назначение, оно выполняет его в полной мере.

ГЛАВА 2. ПОЯВЛЕНИЕ

В которой читатель узнает историю появления героини в доме ждущего его благосклонности автора

Это удивительное создание появилось у меня, когда ему было всего несколько дней от роду. Тогда ее маленькое пушистое тельце легко укладывалось поперек моей ладони, откуда свешивался один только смешной, немного похожий на крысиный, хвостик. Огромные черные с золотым ободком глазищи занимали чуть ли не половину ее уже в этом возрасте, казалось, очень смышленой интеллигентной мордочки.

Что-то оторвало ее от матери, и, добрая душа, участковый принес это крохотное пушистое существо в детский сад, в котором уже много лет работала логопедом моя жена. Кошка была совершенно беспомощна; тогда ее еще с трудом держали маленькие кривые лапки, и при движении казалось, что она просто «по-пластунски» ползет на своем большом круглом животике, как ластами, отталкиваясь ими от пола.

Нам нужно было заменить ей мать, и каждые три или четыре часа мы с женой по очереди кормили ее из самодельной соски подогретым молоком. По вечерам я каждый день тщательно «облизывал» ее смоченной в теплой воде губкой, затем заворачивал, чтобы не простудить, в какую-нибудь тряпочку, так что торчала одна только ее мордочка, и запихивал этот живой таращивший огромные глаза кулечек в карман своей пижамы. Ей нравилось, высунув голову, сидеть в моем кармане, как в какой-то теплой уютной норке, и она нисколько не протестовала даже тогда, когда при ходьбе он бился о дверные косяки.

У кошек все происходит значительно быстрее, чем у детей, и очень скоро она уже бойко бегала за нами по всей квартире.

Хорошо помню, как она первый раз забралась ко мне на колени. Кошка уже знала, как хорошо и уютно можно устроиться там: мы с женой, стараясь перехватить ее друг у друга и даже часто ссорясь из-за этого, то и дело подхватывали ее с пола. В тот день я сидел в кресле перед телевизором. Она, ползая где-то внизу под столом, вдруг встретилась со мной глазами (анатомическое строение кошки обладает одной удивительной особенностью, которая позволяет ей не поднимая головы заглядывать прямо в глаза – а часто и в самую душу – человеку). Что-то, по-видимому, щелкнуло в ней, и она направилась в мою сторону. Перед самым креслом, все еще не отрываясь от моих глаз, этот маленький комочек вдруг напружинился и подобрался, весь его лихой отчаянный вид так и говорил:

– Щас прыгну!

Смотреть на это было довольно уморительно: мои колени возвышались над нею, как какой-нибудь Монблан над ближайшими огородами. Но она и в самом деле прыгнула. Разумеется, взлететь ей удалось лишь на каких-то десять или пятнадцать сантиметров (и сегодня, наблюдая, как она, самозабвенно гоняясь за мухами, с легкостью берет более чем метровую высоту, я с уважением вспоминаю эту ее первую отважную попытку), но, цепко ухватив широко растопыренными коготками плотную ткань штанины, она, все так же глядя мне прямо в душу, стала карабкаться по моей ноге вверх, как по какому-то большому толстому баобабу.

С этого момента всем нашим с женой обидам был положен конец; стало общим правилом: к кому она сама залезет, – тому ее и гладить.

Ближе к ночи она смешно карабкалась в свою «норку». Свое право спать в наших постелях она еще завоюет, а поначалу мы выстлали обрезками какой-то кроличьей шкурки небольшую картонную коробочку и устроили в ней ее спальное место. Ночью она иногда просыпалась и начинала о чем-то своем, недоступном, жалобно мяукать там, тогда кто-то из нас вставал и начинал ее успокаивать…

Словом, мой дом стал ее собственным домом…

Как вообще эта кошка появилась у меня?

Известно, что собаку человек приручает еще в каменном веке, считается, что она приручена где-то около 10-15 тысяч лет до нашей эры. Словом, она появляется рядом с нами куда раньше кошки, но и эта бездна времени не дала ей права на постоянное место в самом жилище человека. Собака становится комнатным существом лишь совсем недавно. Совершенно иное дело – кошка.

В давнем союзе человека с собакой, как кажется, вообще нет ничего загадочного (если, разумеется, не считать тайной, не объяснимой вообще никакими законами биологии, глубокую собачью преданность и верность); этот союз взаимовыгоден обеим сторонам: человек дает пищу и кров, собака – с избытком платит ему своей беззаветной любовью и службой. В то же время союз с кошкой – это одна сплошная мистика. И мистика начинается прямо у порога, то есть уже с вопроса о том, что же приводит ее к нему? Эта же мистика проявляется и в том, что, оказавшись рядом с человеком гораздо позже многих других животных, она как-то внезапно занимает совершенно исключительное положение в доме, который становится и ее собственным жилищем.

Внятного ответа до сего дня нет. Но природа не терпит никакой пустоты, – так, вслед за великим Аристотелем, говорили когда-то; наверное, пустоты не терпит и природа познания. Поэтому автор вынужден взять на себя смелость, чтобы высказать здесь свое скромное суждение о «механизме» приручения этого таинственного зверька.