Маркиз Сад - Злоключения добродетели Страница 15

«Дитя мое, – ласково начал он, – хотя время сегодня неподобающее и не в наших обычаях принимать в столь поздний час, я все же выслушаю вашу исповедь, и мы подумаем о том, как вам поблагопристойнее провести ночь, чтобы завтра с утра предстать пред святым образом, что хранится в нашей обители».

Настоятель приказал зажечь светильники в исповедальне, отослал брата-эконома и, заперев все двери и убедившись, что никто нам не мешает, начал меня исповедовать. Я почувствовала себя спокойно и уверенно в обществе столь обходительного человека и, забыв о страхе перед отцом Клементом и обо всех пережитых унижениях, которые должны были бы научить меня уму-разуму, с присущим мне чистосердечием безраздельно доверилась преподобному отцу, рассказав все без утайки: созналась в своих прегрешениях, поведала свои печали и даже показала позорное клеймо, которым меня обесчестил ненавистный Роден.

Отец Рафаэль очень внимательно меня выслушал, проявив жалость и участие, он даже просил уточнить некоторые подробности. Его особенно заинтересовали следующие вопросы:

1. На самом ли деле я сирота и родом из Парижа?

2. Точно ли у меня больше не осталось ни родных, ни друзей, ни влиятельных покровителей – словом, никого, к кому я могла бы обратиться?

3. Знает ли кто-нибудь, кроме пастушки, что я собиралась отправиться в этот монастырь, и не назначила ли я ей встречу по возвращении?

4. Девственна ли я по-прежнему в свои двадцать два года?

5. Могу ли я утверждать, что никто не видел, как я входила в монастырь, и никто меня не сопровождал?

Я простодушно и без всякой задней мысли ответила на эти вопросы. Отец Рафаэль, казалось, был удовлетворен.

«Очень хорошо, – монах поднялся и взял меня за руку, – идемте, дитя мое, сейчас слишком поздно, чтобы являться пред ликом Девы, а завтра утром я доставлю вам смиренную радость встречи со святым образом; теперь позаботимся о сегодняшнем ужине и ночлеге».

Он повел меня к ризнице.

«Отчего же мы следуем туда, отец мой, – я не могла совладать с беспокойством, внезапно охватившим меня, – что мы будем делать в монастырских покоях?»

«А куда же вы хотите, очаровательная паломница, – спросил монах, отпирая дверь, ведущую в основное здание. – Вы что, боитесь провести ночь в обществе четверых монахов? О, вы убедитесь, мой ангел, что мы не такие уж святоши, какими можем показаться, и знаем, как позабавиться с хорошенькой девчонкой».

От этих слов я вздрогнула: о Небо праведное, неужели я снова стану жертвой собственной доверчивости и стремления к тому, что более всего чтимо религией, неужели я опять буду за это наказана, как за преступление? Тем временем мы двигались в темноте, наконец в конце коридора появилась лестница; монах подтолкнул меня, чтобы я поднималась первой, и, заметив мое замешательство, пришел в ярость:

«Грязная шлюха, – его вкрадчивый тон внезапно сменился на жуткую брань, – ты что, не понимаешь, что тебе некуда деваться? Черт возьми, ты вскоре увидишь, что лучше бы тебе остаться в воровской шайке, чем попасть в компанию четверых реколлектов».

Ужасные картины так быстро сменяли друг друга, что я даже не успела осознать сказанное Рафаэлем. Дверь открывается, и я вижу накрытый стол, вокруг – трое монахов и три молодые девушки. Выглядит все общество совсем непристойно. Две девушки, совершенно голые, заняты раздеванием третьей. Монахи почти в таком же виде...

«Друзья мои, – сказал Рафаэль, входя в зал, – нам недоставало одной – вот она. Позвольте я представлю вам редкий экземпляр: взгляните на эту Лукрецию, ей удается совмещать несовместимое – на плече она несет клеймо распутницы, а там, – продолжил он, сделав многозначительный непристойный жест, – там, друзья мои, неопровержимые доказательства воинствующей невинности».

Изо всех уголков этого странного приемного зала раздались раскаты хохота, а Клемент, которого я увидела первым, уже наполовину пьяный, выкрикнул, что не мешало бы тотчас же убедиться в этом.

Считаю необходимым прервать здесь рассказ, чтобы обрисовать вам тех, с кем я вынуждена была иметь дело, и вы представите себе, в каком положении я оказалась.

Поскольку вы уже знакомы с Рафаэлем и Клементом, я перейду к двум другим. Антонин, третий из святых отцов, – сорокалетний сухощавый мужчина небольшого роста, наделенный огненным темпераментом. Это был истинный сатир – похотливый, покрытый шерстью, как медведь, и отличающийся злоречивостью. Старейший обитатель монастыря отец Жером – шестидесятилетний развратник, столь же грубый и суровый, как Клемент, и еще более беспробудный пьяница. Пресыщенный обычными утехами, он прибегал к порочным и отвратительным извращениям.

Четырнадцатилетняя Флоретта, самая юная из девушек, была дочь богатого горожанина из Дижона. Ее похитили пособники Рафаэля, который, пользуясь своим богатством и влиянием в ордене, не пренебрегал ничем, что могло потворствовать его страстям. Это была брюнетка с прекрасными глазами, в чертах которой было немало пикантности. Корнелии было около шестнадцати – симпатичная блондинка с шелковыми волосами, ослепительной кожей и необыкновенно привлекательным станом. Дочь винного торговца из Осера, она была совращена самим Рафаэлем, который искусно заманил ее в свои сети. Омфала, высокая тридцатилетняя женщина с приятными нежными чертами лица, рельефными формами, пышной шевелюрой, необыкновенной красоты бюстом и ласковым взглядом, была дочь весьма состоятельного виноградаря из Жуаньи. Она вот-вот должна была выйти замуж за человека, который мог составить ее счастье, когда Жером обманом увез ее в возрасте шестнадцати лет из родительского дома.

Таково было общество, в котором мне предстояло жить, и такова была грязная позорная клоака, которую я приняла за тихое пристанище добродетели.

Итак, я очутилась в центре этого ужасного круга и мне дали понять, что самое лучшее в моем положении – подчиниться тем, в чьей власти я оказалась.

«Вы прекрасно понимаете, – сказал мне Рафаэль, – что в этой дикой глуши, куда привела вас ваша злополучная звезда, все попытки сопротивляться бесполезны. По вашим рассказам, вы пережили немало бед, и это так, однако наихудшее из испытаний для девушки целомудренной пока отсутствует в списке ваших злоключений. Нормально ли оставаться девственницей в вашем возрасте? Это своего рода чудо не может больше продолжаться... Взгляните на своих товарок, они тоже сначала ломались, но, когда поняли, что у них нет другого выхода, кроме как обслуживать нас, а непослушание грозит им дурным обращением, в конце концов смирились со своей участью; вы докажете свое благоразумие, если сейчас же последуете их примеру. На что вы можете рассчитывать, Софи, как вы можете защитить себя в подобной ситуации? Вспомните о вашей беспомощности. По вашему собственному признанию, у вас нет ни родных, ни друзей, вы одна в пустыне, без всякой поддержки, отверженная всем миром, в руках четверых распутников, которые вовсе не намерены вас щадить; к кому вы обратитесь за помощью, не к тому ли самому Богу, к которому вы только что взывали с таким рвением, а он лишь пользуется вашим пылом, чтобы еще вернее заманить вас в ловушку? Таким образом, вы видите, что не существует силы – ни божественной, ни человеческой, – которая была бы способна вырвать вас из наших рук, не надейтесь на чудо, оно не сохранит далее предмет вашей гордости – девственность, никто и ничто не спасет ее, и вы во всех возможных смыслах станете объектом удовлетворения самых невообразимых фантазий нашего сластолюбивого квартета. Так раздевайтесь же, Софи, будьте сговорчивы и послушны – и мы будем к вам снисходительны; проявите строптивость – рискуете вызвать наше недовольство, и тогда вам предстоит испытать весьма жесткое обращение, при этом вы все равно не будете избавлены ни от наших диких выходок, ни от нашей невоздержанности».

Я почувствовала, что эти страшные речи лишают меня всякой надежды. Но утопающий хватается за соломинку, и я решила прибегнуть к последнему средству, подсказанному мне сердцем. Я бросилась в ноги Рафаэлю, умоляя его не злоупотреблять моим положением; мои горькие слезы оросили его колени. Я вспомнила самые волнующие слова, вложив в них всю душу; но, увы, я еще не знала тогда, что зрелище чужих слез имеет особую сладость в глазах развратников, и то, чем я пыталась разжалобить этих чудовищ, только еще сильнее их воспламенило... Рафаэль пришел в бешенство:

«Займитесь этой оборванкой, Антонин, и чтобы через секунду она предстала перед нами во всей своей наготе. Преподайте ей, что таким людям, как мы, неведомо сострадание».

Антонин хватает меня своей сухой рукой и, изрыгая страшные проклятия, в мгновение ока срывает с меня одежду.

«Прекрасное создание, – восхищенно проговорил Жером, – разрази меня гром, если за последние тридцать лет я видел кого-нибудь красивее».