Маркиз Сад - Злоключения добродетели Страница 27

«Подавить? Но как это возможно?»

«Нет ничего проще, ведь раскаяние вызывают лишь те поступки, которые еще не вошли в привычку. Почаще совершай те из них, что порождают у тебя угрызения совести, – и вскоре тебе без труда удастся их заглушить. Противопоставь им пламя страстей и могущественные законы личного интереса, и они рассеются как дым. Угрызения совести не свидетельствуют о преступлении, они лишь указывают на мягкость и податливость души. Если бы вышел абсурдный указ, запрещающий покидать пределы этой комнаты, ты бы тоже не избежала угрызений совести, выходя отсюда, как бы уверена ни была, что не совершила при этом ничего дурного. Таким образом, мы убедились в том, что не только преступление влечет за собой угрызения совести. Если же учесть и то, что преступление не только не противоречит фундаментальным законам природы, но с необходимостью из них вытекает, становится ясно, что подавить в себе угрызения совести ничуть не труднее, чем нарушить нелепый приказ не выходить из этой комнаты. Для начала стоит проанализировать то, что люди понимают под преступлением. На поверку это оказывается не чем иным, как нарушением их местных обычаев и национальных нравов. А значит, то, что считается сегодня преступлением во Франции, перестает являться таковым на расстоянии каких-нибудь ста лье от ее границ. Воистину, не существует такого поведения, которое по всей территории земного шара равно расценивалось бы как злодеяние, а значит, нет никаких объективных признаков, указывающих на совершение преступления, ибо все зависит от субъективных мнений и географических условий. Установив эту простую истину, нелепо стремиться к служению добродетели, которая где-то является пороком, и избегать преступлений, которые при другом климате почитаются как благие дела. Теперь я тебя спрашиваю, может ли человек при зрелом размышлении испытывать угрызения совести, когда ради собственного удовольствия или выгоды совершит у себя на родине противозаконный поступок, который однако в Китае или Японии считается весьма достойным? И, если у него хоть немного философский склад ума, разве будет он страдать от такого надуманного отличия? Итак, угрызения совести – это не более чем защитная реакция против запретов, а вовсе не против того или иного действия, и любой здравомыслящий человек рассудит, что куда мудрее покончить с ними, нежели продолжать вскармливать их в своем сердце. Нужно выработать в себе привычку совершать предосудительные поступки, вызывающие в нас угрызения совести, предварительно изучив нравы и обычаи народов, населяющих землю; затем надо стараться совершать эти поступки снова и снова, какими бы преступными они ни казались, пока светоч разума не истребит угрызения совести – это злополучное порождение невежества, трусости и неправильного воспитания. Вот уже тридцать лет, Софи, как бесконечная цепь преступлений и пороков ведет меня к богатству и успеху. Я уже близка к достижению заветной цели, еще два или три точных удара – и вместо прозябания в нищете, в которой я была рождена, я смогу получать пятьдесят тысяч ежегодной ренты. Может, ты думаешь, что, делая свою блестящую карьеру, я хоть раз укололась о шипы угрызений совести? Напрасно ты надеешься на это: мне эти муки незнакомы. Если бы даже какая-нибудь страшная катастрофа низвергла меня с вершины в бездну, я бы и тогда не опустилась до подобной слабости. Я бы сетовала на людскую злобу или на собственную нерасторопность, но всегда оставалась бы в ладах со своей совестью».

«Пусть будет так, – отвечала я, – попробуем рассуждать, следуя вашим же принципам. На каком основании вы полагаете, что моя совесть должна быть столь же закаленной, как ваша, если она не была приучена с детских лет преодолевать так называемые нравственные предрассудки? Отчего вы добиваетесь, чтобы я, наделенная отличной от вас душевной организацией, безоговорочно приняла вашу систему жизненных ценностей? Вы допускаете, что в природе существует некое разумное соотношение добра и зла, а значит, для поддержания баланса необходимо, чтобы определенное число людей служило идеалам добра, в то время как другой разряд людей предавался бы пороку. Таким образом, даже следуя вашим же нравственным правилам, мой выбор не противоречит интересам природы. Так не требуйте же, чтобы я свернула с пути, к которому призывает мой внутренний голос, и не навязывайте ваш образец счастья: он не годится для меня. Впрочем, не стоит обольщаться: бдительные законы не позволят преступникам долго наслаждаться покоем. Пример тому вы видели собственными глазами. Из пятнадцати фальшивомонетчиков спаслась только я одна, остальные же мошенники, среди которых я имела несчастье оказаться, позорно и бесславно погибли».

«И это ты называешь позором? Что значит бесчестье для человека, отвергающего всяческие принципы? Когда все мосты сожжены, честь – не более чем предрассудок, репутация – нечто зыбкое и туманное, а будущее – иллюзия, не все ли равно, где погибнуть: на эшафоте или в собственной постели? В мире существуют две разновидности злодеев. Первые, наделенные огромным состоянием и неограниченной властью, надежно защищены от трагической развязки, тогда как другие, попав в руки правосудия, никак не могут ее избежать. У этих последних, рожденных в нищете, голова соображает, и они хорошо понимают, что перед ними лишь два пути: богатство или эшафот. Если им удастся добиться удачи – они получат все, о чем мечтали, если же на их долю выпадет лишь позорная смерть, то сожаления неуместны, так как им все равно нечего было терять. А поэтому закон бессилен в борьбе со злом, ибо мерзавцы, достигшие власти и могущества, благополучно уклоняются от его карающего меча; те же несчастные злодеи, которые не имеют ничего, кроме своих страданий, не должны опасаться суровости правосудия, поскольку казнь для них явится лишь избавлением от мук нищеты и бесправия».

«И вы полагаете, что небесное правосудие оставит в лучшем мире безнаказанным того, кто не гнушался преступлениями здесь, на земле?»

«Я полагаю, что если бы на небесах действительно существовал Бог, то на земле было бы меньше зла. Но все мы свидетели тому, что в мире господствует хаос и злоба, а это значит, что-либо подобное вершится по воле Бога, либо он не в силах этому воспрепятствовать. В любом случае я отказываюсь от благоговейного трепета перед Богом, который просто-напросто слаб или зол, я без страха презираю его и смеюсь над его громами и молниями».

«От ваших слов, сударыня, меня бросает в дрожь, – поднялась я, чтобы уйти, – простите, но я не в силах далее выслушивать ваши бездоказательные суждения и богохульства».

«Не торопись, Софи, раз мне не удается одержать победу над твоим рассудком, я, по крайней мере, попробую обольстить твое сердце. Я нуждаюсь в твоей помощи, не отказывай мне в небольшой услуге. Вот сто луидоров, я на твоих глазах откладываю их в сторону. Они будут принадлежать тебе, как только моя затея благополучно реализуется».

Инстинктивно повинуясь врожденной склонности к добродетели, я, не раздумывая, попросила Дюбуа пояснить, о чем идет речь, надеясь сделать все, что в моих силах, для предотвращения готовящегося преступления.

«Итак, слушай внимательно, – начала Дюбуа. – Заметила ли ты молодого купца, приехавшего сюда из Лиона? Он уже третий день обедает за нашим столом».

«Господина Дюбреля?»

«Совершенно точно».

«И что же?»

«Он влюбился в тебя, и сам мне признался в этом. К тому же мне известно, что рядом с его кроватью стоит сундучок, где он держит шестьсот тысяч франков в золоте и ценных бумагах. Я позабочусь о том, чтобы он поверил: ты согласна его выслушать. Сделаешь вид, что увлечена; какая тебе разница? Я склоню его к мысли предложить тебе загородную прогулку и внушу, что там, на лоне природы, ваши дела продвинутся. Ты его развлечешь и будешь удерживать по возможности дольше, а я тем временем его обворую. В мои планы не входит немедленное бегство. Пока все, что я заполучу, не переправят в Турин, я останусь в Гренобле. Более того, мы употребим все возможные приемы, чтобы отвлечь от нас подозрения, и сделаем вид, что помогаем вести расследование, поэтому он нисколько не удивится, когда я объявлю о своем отъезде. Ты последуешь за мной, и, как только мы очутимся в Пьемонте, я тут же отсчитаю тебе обещанные сто луидоров».

«Я согласна, – ответила я Дюбуа, твердо решив предупредить несчастного Дюбреля о мошеннической проделке, замышлявшейся против него, и, чтобы получше обмануть злодейку, добавила: – Однако вы не учли, сударыня, что Дюбрель влюблен в меня, значит, предупредив его, а тем более уступив ему, я сумею сорвать куда более солидный куш, чем тот, что вы мне предлагаете за предательство».

«Вот это ответ! – воскликнула Дюбуа. – Кажется, я начинаю верить, что ты одарена еще большим талантом к преступлению, чем я сама. Ну, что же, – продолжила она, что-то подписывая, – вот тебе вексель на тысячу луидоров, попробуй-ка теперь отказаться».