Маркиз Сад - Флорвиль и Курваль, или Фатализм Страница 6

Сент-Анж попросил у госпожи де Леренс позволения участвовать в путешествии. О той же милости для него ходатайствовала и госпожа де Дюльфор, и он получил согласие.

Наше небольшое общество недоумевало – кто же был этот юноша на самом деле; о происхождении его не было известно ничего определенного; госпожа де Дюльфор представила его нам как сына одного провинциального дворянина, ее земляка; он же, порой забывая о том, что говорила госпожа де Дюльфор, выдавал себя за пьемонтца, о чем могла свидетельствовать его необычайная манера изъясняться по-итальянски. Он нигде не служил, хотя был уже в возрасте, вполне для этого пригодном, и нам было неясно, какую именно карьеру он для себя избрал. У него было весьма привлекательное лицо, достойное кисти живописца, хороший тон, благородный слог, однако сквозь наружность человека благовоспитанного порой проскальзывала несколько преувеличенная горячность, и порывистость эта нередко настораживала нас.

Едва господин де Сент-Анж очутился в деревне, его сдерживаемые доселе чувства вспыхнули с новой силой, и он уже не мог их от меня скрывать. Я встревожилась... однако сумела совладать с собой и высказать ему свое сожаление.

– Воистину, вы себя недооцениваете, сударь, – говорила я ему, – иначе не теряли бы напрасно время на ухаживания за женщиной вдвое вас старше. Предположим, я проявила бы безрассудство, согласившись выслушать вас. Итак, ответствуйте, что за нелепые намерения осмеливаетесь вы иметь в отношении меня?

– Я желаю связать себя с вами самыми священными на свете узами, мадемуазель. Если бы вы хоть немного уважали меня, то не предполагали бы иных намерений с моей стороны!

– О нет, сударь, ни за что не стану разыгрывать перед публикой забавный спектакль о том, как тридцатичетырехлетняя девица выходит замуж за семнадцатилетнего мальчишку.

– Ах, жестокая! Разве думали бы вы об этом ничтожном несоответствии, если бы в груди вашей тлела хотя бы искорка того пламени, что сжигает мое сердце?

– Конечно, вы правы, сударь, я действительно спокойна... вот уже много лет. И надеюсь не нарушать своего покоя настолько долго, насколько Господу будет угодно продлить мое существование на земле.

– Вы отнимаете у меня даже надежду когда-нибудь смягчить ваше сердце!

– Да, и более того, решительно запрещаю заводить со мной разговоры о ваших безумных затеях.

– Ах, прекрасная Флорвиль, неужели вам хочется сделать меня несчастным на всю жизнь?

– Напротив, я пекусь лишь о счастье вашем и покое.

– Но они возможны для меня лишь подле вас.

– Да, вам будет так казаться... до той поры, пока вы не освободитесь от своих нелепых, неоправданных ожиданий. Постарайтесь побороть их, попробуйте совладать с собой – и вы обретете утраченную ясность духа.

– Я уже не в силах.

– Вы просто не желаете это сделать. Нам необходимо расстаться, иначе у вас ничего не получится. Уезжайте на два года – за это время пыл ваш угаснет, вы позабудете обо мне и снова будете счастливы.

– Ах, никогда, никогда не соглашусь! Мое счастье – быть у ваших ног...

В эту минуту к нам присоединились остальные гости, и на этом первый наш разговор закончился.

Три дня спустя Сент-Анж нашел способ застать меня одну и постарался вернуться к прерванной беседе. На этот раз я строго запретила говорить со мной на эту тему. Глаза его наполнились слезами. Он внезапно покинул меня, сказав, что я привожу его в отчаяние, и что он скорее согласится уйти из жизни, нежели смирится с подобным к себе отношением... И тотчас вернувшись, гневно выпалил:

– Мадемуазель, вы еще не знаете, что творится в душе, которой вы наносите оскорбление... нет, вы еще не знаете меня... ведь я способен на такие крайности... на такие, что вы и думать не посмеете... Ради блаженства принадлежать вам я пойду на тысячу испытаний.

И он удалился в страшном возбуждении.

В этот миг я почувствовала необычайное искушение переговорить с госпожой де Леренс, но, повторяю вам, опасение навредить этому юноше вновь удержало меня, и я смолчала. Целую неделю Сент-Анж избегал меня, стараясь не встречаться за столом, в салоне, на прогулках. Все это он, вероятно, задумал, чтобы понаблюдать, какое впечатление произведет на меня подобная перемена. Если бы я разделяла его чувства – средство оказалось бы верным. Однако я была настолько от них далека, что едва догадалась о его маневрах.

Наконец он настигает меня в глубине сада...

– Мадемуазель, – начинает он в состоянии крайнего волнения... – мне удалось успокоиться, советы ваши возымели действие... Видите, как я невозмутим... Я искал встречи наедине лишь для того, чтобы проститься... Да, я бегу от вас, мадемуазель... Скоро я навсегда спасусь от вас... Вы больше не увидите того, кто так вам ненавистен... О нет, нет, больше не увидите никогда!

– Намерения ваши радуют меня, сударь. Приятно думать, что вы образумились. Однако, – продолжала я с улыбкой, – обращение ваше еще не представляется мне окончательным.

– Что же еще от меня требуется, мадемуазель, как убедить вас в моем равнодушии?

– Ведите себя спокойно и сдержанно.

– Когда я уеду... и перестану терзать вас своим присутствием, тогда вы поверите, что ко мне вернулся разум, к которому вы столь рьяно меня призываете?

– Действительно, только такой поступок заставил бы меня поверить в вашу искренность, и я не перестану советовать вам поступить именно так.

– Ах! Значит я вам настолько противен?

– Вы весьма любезный мужчина, сударь, однако вам следует оставить в покое женщину, которая не вправе вас выслушивать, и отправиться на завоевание новых побед.

– Все же вам придется меня выслушать! – воскликнул он в ярости. – Да, жестокая, что бы вы ни говорили, вам придется внять голосу моих чувств. У меня горячая кровь и неукротимая душа. Я не остановлюсь ни перед чем-либо заслужу вашу благосклонность, либо добьюсь ее силой... И не уповайте на то, что я на самом деле уеду... Я выдумал этот отъезд, чтобы испытать вас... Покинуть вас... удалиться из тех мест, где пребываете вы... Да пусть лучше меня тысячу раз убьют... Презирайте меня, коварная, раз мне выпала несчастливая участь быть презираемым вами, но не надейтесь, что когда-нибудь сумеете преодолеть любовь, испепеляющую мое сердце...

Сент-Анж был в ужасном смятении. Последние слова его взволновали меня с некоей неотвратимой и доселе непонятной мне силой, я отвернулась, пряча от него слезы, и ушла, оставив его посреди рощицы, куда ему удалось увлечь меня. Он не последовал за мной; я услышала, как он в порыве отчаяния упал на землю... Признаться, сударь, и сама я, будучи весьма далека от любовной страсти к этому юноше, испытывала неизъяснимое к нему участие и не могла удержаться от рыданий.

– О, Господи! – причитала я, предаваясь мучительным воспоминаниям... Как все это похоже на речи Сенневаля!.. Именно в таких выражениях объяснялся он мне в своих пылких чувствах... клялся, что будет вечно любить меня... а после жестоко обманул!.. Небо праведное! В ту пору ему было столько же лет... Ах, Сенневаль... Сенневаль! Ты являешься снова, чтобы лишить меня покоя! Скрываешься под этой очаровательной личиной, дабы во второй раз увлечь меня в пропасть... Прочь от меня, трус... прочь! Мне ненавистно даже напоминание о тебе!

Запершись у себя до самого ужина, я утирала слезы. Наконец я спустилась... Однако Сент-Анж не появлялся. Он сказался больным, и даже на следующий день весьма искусно изображал спокойствие... Ему удалось провести меня; я действительно поверила, что он сделал над собой усилие и усмирил свою страсть. Увы, я заблуждалась. Вероломный!.. О, что я говорю, сударь, мне не следует произносить инвективы в его адрес... Он теперь заслуживает лишь слез моих и угрызений совести.

Сент-Анж выглядел спокойным оттого, что уже наметил план своих действий. Минуло два дня, к вечеру третьего дня он всем объявил о своем отъезде и условился со своей покровительницей госпожой де Дюльфор об устройстве их совместных парижских дел.

Все отправились спать... Простите, сударь, смятение, охватывающее меня при рассказе об этой ужасной катастрофе. Едва она всплывает в моей памяти, как я содрагаюсь от ужаса.

Стояла необыкновенная жара, я улеглась в постель почти обнаженной. Горничная уже ушла, и я погасила свечу... Рядом со мной на кровати, к несчастью, оказалась раскрытая сумочка с рукоделием, ибо я только что закончила выкраивать газовые косынки, необходимые для завтрашнего дня. Чуть сомкнув глаза, я услышала какой-то шум... Живо поднялась и вдруг почувствовала, как меня хватает чья-то рука. Это был Сент-Анж.

– Теперь ты не убежишь от меня, Флорвиль, – говорил мне Сент-Анж. – Прости меня за неуемность моей страсти, но не старайся уклониться от нее... Ты должна быть моей.

– Бесчестный соблазнитель! – вскрикнула я. – Убирайся немедленно, иначе тебе не спастись от моего гнева...

– Страшнее всего для меня – невозможность овладеть тобой, жестокая, – ответил пылкий юноша, устремляясь на меня с таким неистовым проворством, что я стала жертвой его нападения еще прежде, чем успела помешать ему... Разъяренная подобной неслыханной дерзостью и решившись во что бы то ни стало предотвратить ее продолжение, я, освободившись от него, бросилась к лежащим у меня в ногах ножницам. Несмотря на гнев, я все же овладела собой и попыталась схватить его за руку – не для того, чтобы наказать, как он того заслуживал, а просто желая напугать его своей решительностью. Почувствовав движение моей руки, он удвоил свои усилия.