Юрий Медведько - Исповедь добровольного импотента Страница 6

Кровища фонтаном!

Эх, что тут началось. Мировая революция! Не подоспей красноперы, упразднили бы меня без суда и следствия. Но как затворы АКМов защелкали, урки все на пол попадали, а конвой меня под мышки и на конвейер.

Сутки без продыху душу мытарили — кто бил, чем били, и кто способствовал.

— Колись! — кричат, — а не то обратно в зону кинем.

Я чую — вилы! Нет, думаю, надо передышку взять — и брык с копыт. Кошу полный коматоз.

Опер пену попускал, попускал и велит меня в кандей на десять суток определить.

— Пусть подлечится, может, вспомнит чего! — слышу я его падлючий голос, и сам думаю: «Да уж лучше я с крысами буру из одной шленки хлебать буду, чем с вами полонезы танцевать!»

Летом в кандее климат мягкий — прямо инкубатор. Правда, раны у меня загнили, и крыса пол-уха отъела, но это пока я недвижим был. Двое суток спал, как под наркозом. Но как очнулся, сразу привел себя в порядок, гниль мочой обработал и стал мозгами ворочать. Вижу, надо готовиться к худшему. А может быть даже и вовсе к смерти. Как в песне поется: «Попался ты, парень! Попался!»

И припомнил я тогда в тишине своей душегубки ту недельку жаркую, когда не существовало для меня ни неба, ни земли, а только Она — любовь моя коварная. И так захотелось на волю, что голова закружилась. Ну, думаю, это мы еще посмотрим, чья возьмет!

В общем, стал я о стену набиваться — по паре ударов кулаками, один головой. И так полчаса, час, два. Первое время звон в ушах стоял — чисто Кремлевские куранты! Но я от стены не отходил пока дневную норму не отбарабаню.

Через неделю опер пожаловал и давай мне свои тезисы вкручивать:

— Поможешь органам, назначу тебя бугром по культмассовой работе. В клубе будешь срок чалить. Откажешься — в зоне зеки тебя на собственных кишках подвесят. Третьего не дано!

Я в ответ перевернул вверх дном свою алюминиевую миску, да и вдарил по ней лобешником, в качестве резолюции. На, грызи блин от Софрона Бандеролькина! Опер осмотрел мой аргумент и говорит:

— Ну что ж, подуркуй еще пару недель. Только учти, зеки народ ушлый, их таким фокусом не убедишь. Подсыпят какой-нибудь приправки и — здравствуй, гомон!

Потом уже я узнал, что страсть как этому оперу хотелось от одного местного академика избавиться, вот и насел он на меня, чтобы я, значит, на этого авторитета фуганул. Но у нас в детдоме стукачей за людей не считали. А Софрон Бандеролькин традиции уважает.

О какие, брат, тиски! С одной стороны совесть напирает, с другой страх жмет — жить хочется. Думал я, думал и сделал «ход конем» — сам себя на дозу поставил.

У меня в кандее по углам мышьяк был рассыпан — подарок для крыс от Советской власти. Я урезал их пайку в свою пользу и стал во внутрь употреблять. Для начала одну кроху в хлебный мякиш закатаю и проглочу. Мутит, в пот шибает. Даже ноги пару раз отнимались. Но я сосредоточусь весь на какой-нибудь точке на стене и держу ее, держу. Ни разу сознания не лишился. Постепенно стал дозу увеличивать. Через две недели привык. За обедом столовую ложку заглатывал и хоть бы хны. Живот только пучило, и голос окончательно сел. Скажу что-нибудь, и сам не разберу — лязг, скрежет! Опер со мной и разговаривать не смог, только глянул, побледнел весь и шепчет:

— В зону его.

Ну, и предстал я перед блатной братией во всей красе — челюсти гопака выдают, зубы чечетку бацают; щетина хоть сковороды скобли; лобешник распух и выпирает, как козырек у пидорки, из-под него шары палят, словно прожектора на вышках; кулаки разнесло точно пудовые гири, а в брюхе рокот, аж на душе жутко. В общем, стою как легендарный танк «Клим Ворошилов»!

Весь барак немота прошибла, сидят, бебиками лупают. Вдруг поднимается тот самый законник, на которого опер зуб точил и мытарил меня поганку накатить, ну, подходит ко мне и… толкает такую речь:

— Братва! Я видел, как абвер мудохал Сизого на этапке за то, что тот одного фуганка жмуром заделал. Я видел вывеску Багратиона после разборок с активом в Златоустовских юрсах. Я много видел по нашей урочей жизни. Но то все были цветики-фиалки по сравнению вот с этим фикусом. Ебать мой лысый череп! Да любой фраер после такой ломки отсасывал бы у опера за обе щеки и пел ему свои сучьи песни! А ваш пахан чалился бы сейчас на штрафняке среди сук и быков без гужона и кайфа. Но я при полном цимусе, а менты с голямым вассером харятся! Значит он мужик правильный, не дал себя уфаловать. И поэтому, выходит ему амнистия. А если кто вздрочится на него баллон накатить, того самолично на четыре точки поставлю, а пятую законопачу по самые гланды. Это говорю вам я — марвихер Клещ, коронованный самим Бриллиантом!

Вот так и прописался я на своем новом месте жительства.

Ну и потянулись мои бушлатные денечки один за другим угрюмым строем. Первый год я все весточки ждал от моей «марухи», от «занозы» моей сердечной, так на зоне любовниц называют. Напрасно. Ни одного словечка до конца срока. Ну, и озлобился я, решил — все: из сердца вон! Чифирил до одури, до полного столбняка, только бы не думалось о ней, не вспоминалось.

Но куда там. Как только оказался за воротами, глянул на солнышко, глотнул вольного ветерка и тут же ошалел. Забродила во мне юношеская страсть, поднялась и брызнула, как пена из откупоренной бутылки «Игристого». Помчался я к своей губительнице, забыв про все обиды. Да и куда мне оставалось подаваться-то? Одна она у меня была в этой жизни, одна, как смерть — куда ни иди, все одно к ней вырулишь.

Прибыл. А там ждет меня известие, что, мол, скурвилась некогда первая красавица. Когда меня засадили, мужа ее по-тихому сместили. Тот в запой и с треском выпер свое злосчастие.

Родственников у нее не оказалось, профессией никакой не владела. Да и на что она годна-то?! Да к тому же с такой характеристикой. В общем, пошла моя голуба по рукам.

Сначала, директор ресторана шефство взял. Попользовался, передал завмагу. Того под суд потянули, он начальнику автобазы посоветовал. Загудела бедняжка от такой перекатной жизни без оглядки на стыд и совесть. И ныне, говорят, катается с шоферней — с утра уже вдрабадан и в любой момент для всех доступная.

Нашел я ее в придорожной чайной. Как увидел, так зажмурился. Что сталось с ней, с ланью моей гладкотелой! Пожухла вся от и до, как овчинка, брошенная на солнцепеке. Стою, ком в горле разбухает, вот-вот слезы брызнут. Тут она меня и приметила. Прищурила свои мутные глаза и вдруг как захохочет прямо мне в лицо.

— Что, красавчик, не узнаешь свою милашку?! Вот она я! Вся как есть твоя! Наливай!

Сгреб я ее, уткнулся куда-то в шею и заплакал. Слышу, шепчет:

— Прости ты меня… Прости, если можешь… Сука я поганая… Любила тебя, жаворонка звонкоголосого, и сама же погубила!

Поднял я ее тогда на руки и унес в свою хибару. Искупал, как младенца, и спать уложил. «Что ж, — думаю, — надо жить дальше. Что было, то прошло, а что будет — кто ж про то знает?»

Стали мы с ней к простой жизни приучаться. Хозяйство завели: кружки-ложки, занавески. Я вкалывать пошел. Петь-то мне уж заказано было. Голос тем крысьим мышьяком как ржой разъело, только ворон стращать. Зато приучила меня тюрьма мантулить без всякой брезгливости. А мне даже нравилось. Задача одна — бери больше, кидай дальше. Ну и сошелся я с бригадой шабашников. Кому печь сложить, кому крышу перекрыть, а кому баньку срубить. Взяли меня подручным. Работы — делай не переделаешь. И при деньгах всегда. В общем, положили мы курс на достойное благосостояние. Нацелились даже к Новому году телевизор приобрести. Да уж видно не судьба. И вместо «Голубого огонька» выпал мне настоящий «КВН».

Опять запечалилась моя суженая. Молчит и целыми днями в окно смотрит. Кружки-ложки немытые лежат, на занавесках паутина развевается. Я к ней и с разговором, и по-простому. Куда! Морщится и отворачивается, как от нашатыря. В конце концов, прихожу как-то вечером с пахоты домой — пусто. Не выдержала, значит, сорвалась. Я на поиски. Безрезультатно.

Является через неделю. Истасканная вся и обессилевшая.

Выпил я тогда водки, чтобы не так на мозги давило, и задаю вопрос:

— Как понимать?

Ноль внимания, будто и нет меня. Не удержался я, схватил ее за космы и с размаху о стол. Тут-то ее и прорвало.

— Ненавижу тебя! — вопит. — Через тебя вся моя жизнь исковеркана! Видеть тебя не могу! Уголовник! Голь безродная! Ты…

Дальше слушать я не стал, швырнул ее на пол и придушил. Не насмерть, конечно, нет, так — профилактически. А когда очнулась, высказал:

— Жизнь наша не ягода-малина. Этот факт признаю. Но если ты еще раз коснешься моей родословной — убью.

Смирилась, но злобу затаила, страшную злобу. Да и у меня осадок на сердце образовался, давит и давит. Выпью винишка, покалякаю с дружками, вроде отступит. Но как домой приду, в глаза ее гляну, ну и… придушу. Не от злости, нет — от бессилия. Немощен я был против такой ее ненависти. А бросить, уйти — духу не хватало. Да и пропала бы она без меня. Так и жили вечным пьяным боем. Но чуял я, что не может такая жизнь долго тянуться, близилась развязка, и ждал ее — быстрей бы уж.