Анна Яковлева - Хроники пикирующего Эроса Страница 8

Она рассказывала ему о путешествиях Рильке в Россию, его встречах с Львом Толстым, Пастернаками, Ильёй Репиным, о попытках его писать стихи на своём плохом русском, о переводах русских классиков, о бурном романе в письмах Рильке и Марины Цветаевой, встретиться которым было не суждено и после смерти которого Цветаева писала: «Через наши уста, целующие, роднятся, подаются друг другу руки, целуемые. Через их руки, целуемые, роднятся, тянутся друг к другу уста, целующие. Круговая порука бессмертия. Так, Райнер, ты породнил меня со всеми, тебя потерявшими, как я, в ответ, породнила тебя со всеми, когда-либо мною потерянными». Она говорила ему и о роковой Лу Андреас-Саломе, писательнице, философе, психотерапевте, сыгравшей огромную роль в судьбе трёх гениев — Ницше, Фрейда и Рильке. Её любили многие, одержимо и неистово, но она признавала только духовную любовь, чувственная ею отвергалась, и даже после замужества она так и осталась девственницей. Её книга «Эротика» стала бестселлером и пять раз переиздавалась в Европе, но о себе она говорила, что до конца жизни отказалась от любви и превыше всего ценит полную свободу, что принципиально не приемлет любой формы брака. Притом её окружали сонмы интриг и сплетен. Ницше, Рильке (между ним и Лу тогда было почти двадцать лет разницы в возрасте, Лу было под сорок, Райнеру — двадцать один) и ещё многие известные люди сходили с ума от ревности — к никому, к ней самой, к её независимости и свободе. Но Андреас-Саломе оставалась всё такой же неприступной, невозмутимой и блистала острым умом и тонким пониманием сложнейших вещей: любви как творческой силы, созидающей мир, — при отказе от чувственности, приятием здешности, одухотворением её — при дистанцированности от избыточной физической близости даже самых верных друзей, хранением своего личного пространства. И в этом была её мудрость, для незрячего и глухого, для не знающего улыбки Творца неразличимо сливавшаяся с повседневным бытовым сором…

Закончив консультацию, переводчица засобиралась домой. Было послеполуденное время, и всё вокруг дремало в истоме, и сумеречная сиреневая здешность, которую так нежно почитал Райнер, казалась уже почти эйдосностью. И поэт, всенародно прославившийся призывом к женщине бить мужчин, массировать мордасы за все её грядущие матрасы, сказал буднично: пять минут на размышление — вы остаётесь на ночь или уходите. Он ничего не понял. И совсем не обиделся, когда получил отказ, и столь же буднично попрощался с переводчицей, не проводив даже до электрички. Очевидно, это была такая милая привычка: за интеллектуальный труд и духовную работу поэт расплачивался своим дорогим телом. Оно же, именитых советских поэтов, дорогОго стОит.

На этом для меня его поэзия кончилась.

Такая любовь

Лидия, 60 лет:

— Да нет, не стыдно признаваться. Просто удивительно, но мне казалось, что это только я такая невезучая. Работала с четырнадцати лет, с семнадцати у меня не было семьи, очень мечтала о большой, поэтому так рьяно бросилась за всеми ухаживать в семье мужа, обслуживать и любить всех! Там было народищу тьма, известная, приличная семья… А у него — гастроли, женщины, алкоголь… Он был артистом, думал, что семья помешала сделать карьеру. Простои в работе. Пил… Да он не зверь вроде, любовь поначалу была. Обвинял в том, что я фригидная и не до конца ему принадлежу. Это какой-то заскок у него был. Чтобы не противиться, даже дозволяла сколько угодно… Простите за подробности, до шестнадцати раз в день, я считала. И везде за мной ходил — стоял под дверью туалета, ванной, все замки сорваны были, двери искромсаны даже топором… И вопил — только молчи, только молчи! Меня же убедили, что я неполноценная, фригидная! Вы не представляете, что я с собой сотворила — не красилась, не одевалась нормально. В период жуткой депрессии меня провожали до работы разные друзья, просто падала от слабости и истощения… Так хотелось умереть! На работу ходила в ночную смену, и первое утешение — зато не будет никто приставать! А дома ни одной рубашки, ни одного халата целого не было. В той семье держалась двенадцать лет ещё из-за любви к свекру — так его жалела, так он внуков любил, но болел сильно. А как умер, мы и сбежали… Только дети ещё помнят: ведь даже у маленьких, семи и пяти лет, просила разрешения уйти от их отца! Вот наблюдение моё: если некому защитить, тогда и происходит насилие! Смотрите, что творится теперь в особняках. А мне тогда было страшно просто, когда мы получили отдельную квартиру, тут самое ужасное и началось… А ведь рядом дети, мать должна думать о том, чтобы их не травмировать ничем. Выбегала, схватив что попало из одежды, с детьми на лестницу тёмную, чтобы переждать, когда он протрезвеет хотя бы…

Как-то сказала ему: как подохну, похоронят, ты ж меня откопаешь! Откопаю, говорит.

После развода тот еще был период — и самоубийством пытался шантажировать, дрался со следующим мужем, которым я буквально прикрылась, чуть ли не первым попавшимся… А вот теперь уже почти тридцать лет прошло после развода, у него было несколько браков после этого, у меня ещё один.

Ни рубля алиментов на двоих детей не брала — противно. Зато дети замечательные у меня, именно у меня, потому что отца и бабушку они не просто не любят — ненавидят, хотя я заставляла поздравлять, ездить в гости к ним… Была выше своих чувств, не навязывала ничего своего.

Вон как любовь-то всем нужна! А мне хоть вешайся было, но дети…

(А теперь вот совсем юный — для меня, конечно, — приятель моих детей, которые сами устали от его ко мне приставаний — ночных звонков, дурацких подвигов… Он сказал: когда тебя парализует, всё равно на тебе отыграюсь. Звонила мне его жена — кто вы такая? А я и не кокетничала с ним никогда, даже в шутку. Такая мужская любовь).

Ну, после последней попытки спрятаться за мужское плечо совсем отказалась от всего, а в 98– м году отвернулась и перестала выходить даже из дома. Но и тут достала эта проклятущая любовь-то! У меня был цикл «наваждение», тринадцать дней диких атак бывшего сотрудника. Как оказалось, он двадцать семь лет любил меня и ждал звонка.

Столько лет живу в полной изоляции, как зверёк какой, наверное, и ходить-то разучилась… Вот первая внучка не заставила меня очнуться до конца, я только поставила её на ноги и вернула сыну со снохой. Даст Бог, следующий младенчик заставит очнуться… Боюсь! От недолюбленности настоящей, я ж живая всё-таки, только не могла никого допустить к себе в постель потом. А любовь — ко всему на свете — она ведь не только в сексе заключается…

Скоро родится ребёнок у моей дочери, будет, надеюсь, вторая внучка. Вот только условие у меня — чтобы дочь не выходила замуж за отца ребенка. Он хороший, тихий, деликатный, красивый. Но я не могу, не верю, мне больно… Пусть просто так поживут, чтобы лишний раз убедиться, как быстро всё проходит и нечего друг другу жизнь корёжить. А силы лучше ребенку отдать.

Не хочу внука-мальчика, пока ещё не определить пол… Я ведь и сына во время полового созревания видеть не могла, запаха не переносила даже, вот до чего всё мужское опротивело…

Вот! Попробую снова научиться ходить, читать детские книжки, вновь открывать мир глазами ребёнка! Если не помру, вторую внучку потом к себе возьму… И — наперекор всему — любить, любить, любить!!!

Ирония Эрота

В роду у неё были священники и народники, профессора и революционеры, врачи и фабриканты. Характеры встречались разные, но Катерина унаследовала ту черту, которая была семейной: красавица и умница, она была жёсткой и аскетичной. В школе её звали комиссаршей ещё и потому, что общественницей она была ярой.

Красота её не располагала к сладкой истоме и грешным мыслям, а была словно высечена из камня гениальным резцом, строгая, словно барельеф, а ум отличался остротой и ироничностью.

Влюбилась она на втором курсе университета. Не было больше пары, которая смотрелась бы так странно: образованная элегантная Катерина и косноязычный, в кургузом пиджачке парень-сибиряк. А тут ещё её народнические гены… Зла любовь. Катерина видела в нём не деревенские манеры и чуждый ей уклад жизни — это, думалось ей, лишь форма, которую можно изменить, облагородить, — ей виделся талант-самородок, который требует только тщательной огранки, образованности, которой в своём интернате он получить не мог, а ей она досталась даром, в семье.

А талант действительно был — видный пока только Катерине. И она принялась за работу любви. По её настоянию они поженились. Со временем он стал благообразен, начитан и речист, рос как на дрожжах — Катиными усилиями, создававшей оранжерейные условия для любимого; быстро защитил кандидатскую, потом докторскую, и вот он уже профессор главного учебного заведения страны. Книги, интервью, фильмы… А Катерина достигла своего дамского потолка — кандидат наук, доцент, — зато весь дом и воспитание дочери взяла на себя.