Катрин Милле - Ревность Страница 8

Пусть я рассматриваю свою физическую оболочку как своего рода компромисс между идеалом, который я неизбежно создала себе в детстве и особенно в юности, пришедшей ему на смену хрупкой марионеткой из моих взрослых снов и калейдоскопом, составленным из отражений в зеркале, чужих взглядов, фотографий; все это, наверное, способствовало тому, что в сексуальных отношениях я легко приспосабливалась к партнеру, но эта легкость только подчеркивает неоднородность образа. Эта, пусть и не выраженная словами, но тем не менее достаточно твердая уверенность в том, что мое тело свободно в перемещении и существует как бы отдельно от моего внутреннего я — о котором мы наверняка имеем неправильное представление, хотя и придерживаемся его, — именно эта уверенность, что тело хранит в себе нашу истинную сущность, порождала непостоянство, которое я проявляла в течение первых десятилетий своей сексуальной жизни. Точнее, я бы сказала, что ощущала в своем распоряжении два тела. В одном теле я обитала или, скорее, подобно моллюску, носила его за собой как раковину, так и не научившись правильно оценивать его местонахождение в пространстве (я не вожу машину, не плаваю, боюсь спускаться в темноте по лестнице, все время подворачиваю ноги), и при этом я должна была как можно полнее удовлетворить его требования и нужды, облегчить его муки и страдания. Его запах удивлял меня, а если, засыпая, я утыкалась головой в свою руку или же дотрагивалась до каких-то потаенных уголков, которых не касаешься бессознательно — внутренней стороны бедер, изгиба ягодиц, — то мне казалось, что они принадлежат кому-то другому. Это тело было какой-то довольно неудобной массой, которую я могла по достоинству оценить лишь с некоторого отдаления: отпечаток, оставленный на смятой простыне, опустевшее место, куда я возвращаюсь под каким-то предлогом — сожалея, что ушла, или боясь что-нибудь там забыть. Впрочем, я спрашиваю себя, не входит ли в этот реестр то мгновенье, когда после недолгого отсутствия к тебе возвращается сознание и ощущение пережитой полноты чувств, воплощенной в оргазме? Что же касается полной отстраненности, я не смогла бы ее констатировать со всей определенностью, только описала бы в общих чертах: например, когда мне случается вновь оказаться там, где я раньше долго жила и куда еще более долгое время не возвращалась. Воспоминание о моем отсутствующем теле проявляется в этом пространстве с такой реальностью, что подавляет другие ощущения, словно я уже слилась с эфиром и наконец обрела способность полностью оценить свое тело со стороны. Я невольный, но надежный хранитель этого тела-вместилища.

Другое тело — тело-контакт, благодаря которому я вступаю в более или менее тесные отношения с другими людьми, — передает мой образ, а уж потом каждый волен распоряжаться им по своему желанию. Тело-контакт уменьшает для меня тяжесть тела-вместилища. Насколько последнее обладает весом и может создавать для меня обязательства, настолько я с радостью передаю другим заботу о формировании моего тела-контакта, и меня мало волнует, узнаю я в нем «себя» или нет. Перед объективом фотографа я становлюсь покладистой моделью, столь же послушной, как в те времена, когда мать водила меня в парикмахерскую, подвергая тягостной процедуре распрямления волос, или заставляла носить неуклюжие платья, которые мастерила на своей швейной машине. Я среднего роста и нормального телосложения, с очень подвижным лицом, и мне приходилось слышать самые разнообразные оценки своей внешности — и лестные, и обидные: один год — угловатая, другой — чуть располневшая, мою физиономию называли то милой, то плутоватой, то грубой. Должна признаться, что этот виртуальный стриптиз может даже доставлять радость. Отрывая от меня лоскуток, меня тем самым частично освобождали от обязанностей по отношению к самой себе, что я весьма ценила, поскольку была отягощена своим сверх-я в моральной и публичной сферах. На самом деле, два счастья всегда идут рядом: счастье полностью сознавать, что для меня больше не существует границ и другие имеют право присваивать мою физическую оболочку, и, соответственно, счастье наблюдать, как эти другие с ней обращаются, ничего больше не требуя и не мешая мне снимать мое собственное внутреннее кино. Обитательница тела-вместилища, либеральный хранитель тела-контакта, сама я не отождествляла себя ни с тем, ни с другим.

Именно поэтому я никогда не думала, что соединение этого моего тела с другим или с другими телами предполагало обязательства с моей стороны. Неважно, была ли связь случайной или постоянной, так легко было распоряжаться этим посланцем плоти, в функции которого входило представить меня миру, и я знала, что мое тело такое же чуткое и раскрепощенное, каким должен быть хороший дипломат, и не понимала, какие это влекло за собой последствия. К тому же я оказалась неспособна понять веские доводы, которые приводил мне Жак. Он извинялся, что вынужден употреблять высокое слово «страсть», которое, как он говорил, нужно понимать в «почти евангелическом» смысле, что не было похоже на примирения «а ля Фейдо»[3], куда, как он упрекал меня, я пытаюсь его втянуть. Чтобы понять мое непостоянство в сексуальной сфере и способы, какими я отстаивала свое мастерство, он сравнивал меня в своих посланиях со средневековой дамой, посылавшей своих рыцарей сражаться за нее на турнирах. В этих посланиях он апеллировал к психоанализу; выражения «отказ от кастрации», «истерия», «извращение», длинные цитаты из Лакана[4] действовали на меня угнетающе. С одной стороны, я ставила в заслугу Жаку, что он знает об этом больше, чем я, но с другой стороны — подобная интерпретация казалась мне весьма далекой от того, что я прежде воспринимала как самое простое в жизни, ведь все остальное было таким сложным! Я чувствовала себя как актриса, которую попросили отречься от своего искусства под тем предлогом, что ее подозревают в преступлениях, совершенных Медеей и Лукрецией Борджиа.

Могла ли я когда-нибудь представить себе, что Жак сможет отказаться от встреч со мной, боялась ли я, что мне придется изменить свой образ жизни, чтобы сохранить нашу связь? По правде сказать, мне кажется, что я даже не задумывалась об этом и что в данных обстоятельствах моя двойственная природа сотворила чудо.

Я легко приспосабливалась к разного рода сексуальным приемам и всегда уважала индивидуальную мораль каждого партнера, которую тот исповедовал в этой области, будь он даже самый закоренелый распутник (что, впрочем, не означало, что я тоже начинала ее придерживаться); точно так же и с Жаком я усвоила правило, благодаря которому наши отношения вышли за рамки обычного сексуального общения — общения, пусть не физического, но, по крайней мере, словесного, — посредством рассказов, если таковые возможны, столь же наивных, сколь и извращенных, о наших похождениях, которыми я до этого жила и в которых он, во всяком случае в начале нашего знакомства, тоже иногда участвовал. Начиная с того момента, когда мы стали жить вместе, это правило должно было привести к изменению моего образа жизни. Я не помню, чтобы я принимала определенное решение на этот счет. Просто-напросто от меня, той, что взяла на себя обязательства по отношению к Жаку, как бы отделились какие-то части моего «я» и зажили самостоятельной жизнью, и впоследствии ни они сами, ни он даже не подумали давать друг другу взаимный отчет. Ничто не вынуждало их к откровениям. Сам Жак никогда не задавал мне вопросов, а я перестала импульсивно рассказывать ему о своих похождениях.

Мне кажется, что именно в это время родилась Катрин М. Та, кем я была рядом с Жаком, наблюдала за той или теми, кем я становилась в своих сексуальных эскападах, — наблюдала пристально и в то же время отстраненно, так что в конце концов многолетние неосознанные наблюдения превратились в материал для книги. Если попытаться восстановить тогдашнее состояние моего сознания, то мне не найти лучшего сравнения, чем со способностью воспринимать окружающее внимательно, но как бы с расстояния, — какая возникает, когда приходишь в себя после обморока. В это мгновенье предметы, находящиеся на уровне глаз, выглядят огромными и необычно приближенными, а голоса тех, кто рядом с тобой, громким эхом отдаются в голове; и именно с помощью этих знаков, которые кажутся увеличенными, удается определить нахождение собственного тела и понять, что оно занимает неподходящее место: либо на полу, куда ты упал, либо где-то еще, куда тебя занесло. Я, всегда наслаждавшаяся сексуальной свободой, словно речь шла о чем-то врожденном, теперь начала фиксировать собственные изображения в разнообразных ситуациях и встречах, и впервые в жизни они показались мне выразительными.

Таким образом, наша жизнь может складываться не так, как диктует нам традиция, — в виде полоски дороги, тянущейся к невидимому прошлому, в виде напластований, столь же твердых, как земная кора, и, подобно ей, состоящих из взаимопроникаемых слоев. И хотя теперь я умела контролировать свои порывы, но все равно поддерживала какие-то связи, которые иногда влекли за собой рискованные встречи, давно уже ставшие для меня сексуальной рутиной. Но поскольку я вела себя так с Клодом (но не с Жаком), мне постепенно стало казаться, что все это относится к слою отложений, столь удаленному от моей повседневной жизни и столь герметически закрытому по отношению к ней, что, отправляясь туда, я чувствовала себя почти что спелеологом. Так наше сознание подбрасывает нам парадоксы, позволяющие справиться с внутренними противоречиями: в то время как некоторые сны настолько сильно пропитывают нашу реальность, что внедряются в нее как данность, наш ум, напротив, заставляет нас переживать определенные моменты нашей сиюминутной жизни до такой степени вырванными из рамок повседневности, что можно подумать, будто они либо привиделись во сне, либо принадлежат прошлому, и это позволяет нам относиться к ним не серьезнее, чем к химерам или давним воспоминаниям.