Андрей Корф - Сто осколков одного чувства Страница 9

Эротический этюд # 11

Вольная импровизация на тему, предложенную Ольгой

Вот вам четыре персонажа. Они живут вместе, в одном доме, и логично начать с того, кому этот дом принадлежит. Вернее, с той.

Ей – за тридцать, но, пролежав полжизни в холодильнике собственного одиночества, она сохранилась великолепно. В сумерках ее принимают за девочку и заставляют трусливо убегать от непристойных откликов. Она умница, хорошо воспитана, умеет следить за собой и не норовит следить за другими. У нее, как у многих возвышенных натур, очень большая грудь и, признаться, талия в ширине проигрывает жопке с разгромным счетом 1:3. У нее кожа цвета хорошей финской бумаги и только на свет в ней можно разглядеть водяные знаки, оставленные временем. Она – учительница музыки в средней музыкальной школе. Есть две категории людей, которым она всегда была небезразлична. Первая – коллеги, в очках и с бородками, толстожопые философы, имеющие каждый по Персональной Неприятной Привычке – один постоянно покашливает в платок, осматривая его внимательнейшим образом, другой заикается и поэтому пытается говорить без умолку. Вторая категория – южные красавцы, овеянные запахом шашлыка и замирающие с шампуром наперевес при виде ее консерваторских прелестей. Надо заметить, что ее не привлекали ни те, ни другие. К первым она относилась с ровным дружелюбием, как к товаркам, ко вторым – с паническим страхом, навеянным воспитанием, предрассудками и сводками новостей. А вот кого она любила – так это своих детей. Особенно мальчиков. Садясь поближе к купидончику в кукольном костюме (как хорошо быть учительницей фортепиано!) она с наслаждением прислонялась грудью к плечу юного дарования, и, если гамма в его руках с натурального мажора вдруг сбивалась на миксолидийский, она в сладкой судороге сжимала бедра, чтобы не запятнать репутацию чопорного деревянного стула. Из этих редких тайных удовольствий и материализовался наш второй персонаж. Ему было не больше восемнадцати, когда он поселился в ее доме. Сейчас ему за двадцать, но только что разменянный третий червонец еще хрустит в карманах свежайшей капустой. В этой ли капусте, или в какой другой, они нашли друг друга и теперь не хотят расставаться. Он решительно ничем не примечателен, этот мальчик. Он не похож на Рэмбо, даже когда надевает повязку-обруч на непокорные черные кудри. Ему не светит слава Гагарина, ибо он ухитряется укачиваться даже в метро, не говоря уж о водном и воздушном транспорте. Ему не стяжать славы того актера из порнухи, (ну, вы-то, конечно, помните), с плечами вепря и кувалдой доброго жеребца. У него в паху растет мизинчик, впрочем, довольно сладкий на вкус и неутомимый в игре любовных тремоло. Самое досадное – то, что ему не светит слава Гиллельса или Рихтера, потому что его руки... Стоп. Его руки и есть то, о чем стоит поговорить.

Вот что пишет по этому поводу Ольга: «...Она видит его руку, продолжение нежно-мужской кисти руки, покрытую волосами – продолжение его джинсовой рубашки. Он курит, стряхивая пепел изящным движением... она неотрывно смотрит на эту мужскую кисть и понимает, что перед ней не мальчик, а молодой мужчина...»

Я бы написал иначе. Что-нибудь вроде: «Ох уж этот Октябрьский переворот!..». Так написал бы я.

Ох уж этот Октябрьский переворот 1917-го, заваривший в генном котле манную кашу будущих поколений. Эти доярки с княжескими глазками! Эти шахтеры с офицерскими манерами! Наконец, эти музыканты, милые дети Сиона с руками грузчиков из Марьиной Рощи!

Так или иначе, придется согласиться с тем, что руки у персонажа номер два были хоть куда и надо полагать, что помимо клавиатуры, в которой они производили больше шума, чем пользы, они находили и продолжают находить куда лучшее применение.

Персонажем номер три в этой небольшой семье был Фредерик Шопен. Фред жил в старом пианино, и по утрам им приходилось мириться с его тихим, по-польски «пшекающим» кашлем. О Шопене говорить нечего. Его и так все знают.

Персонажем номер четыре была их Разница-В-Возрасте.

Назовем ее Светка. Ей было семнадцать лет, это была на редкость вредная девица – самоуверенная, глупая и беспощадная. Она жила в зеркале, и любила наехать на каждого из них с утра пораньше, пока Любовь, которая жила в этом доме на птичьих правах служанки-лимитчицы, не проходилась по зеркалу мокрой тряпкой первой улыбки.

Вот, собственно, и все. Где же рассказ, законно возмутишься ты, мой читатель. Действительно, что за рассказ без действия и сюжета?...

Ну, не описывать же, право слово, их нежнейшие ласки, прерываемые арпеджио Фреда и нахальными выступлениями Светки! Не открывать же, в самом деле, полог над тайнами, которые так хрупки и воздушны, что мое циничное перо снимает перед ними колпачок.

Нет. Оставим все как есть. А Светку я своим магическим жезлом превращу в плоскогрудую пацанку и отправлю на блядки в ближайшую дискотеку. Пусть себе потеет там во славу трех остальных – вечной гимназистки, неуклюжего подростка и старого поляка, соединившего их руки на алтаре клавиатуры, выпущенной фабрикой «Красный Октябрь» в 1964 году.

Эротический этюд # 12

Он шел под дождем.

Белый халат неопрятно торчал из-под плаща, зонтик – как шпага с нелепо съехавшей гардой – качался над головой в такт шагам. Он был мрачен, под стать погоде, и в тысячный раз проклинал весь мир, мелочно останавливаясь на каждой отдельной гадости.

Глупая, толстая, неопрятная женщина, которая ждала его дома... Ее он ненавидел в первую очередь. За то, что она действительно оказалась его библейской половинкой, и в редкие минуты, когда они, обнявшись, оплакивали свою говенную жизнь, он с колючей ясностью понимал, что сидит в обнимку с зеркалом...

Впереди был последний вызов на сегодня. Перед этим он был в очередной лачуге и ушел оттуда, провожаемый перегаром папаши и детским странным, влажным, сильным взглядом, какой бывает у ангелов и убийц...

Подъезд – достойный вход в этот мир и выход из него. Моча, блевотина, мат на стенах. Но больше всего его выводили из себя прожженные кнопки в лифтах... Ему почему-то всегда казалось, что их выжигают не дети, как принято думать, а самые благополучные и респектабельные жильцы. Выжигают, держа вторую лапу в штанах и перекатывая в ладони липкие шарики одинокого, потаенного могущества... Геростраты, бля...

Дверь открыла женщина, миниатюрная и неприятно накрашенная. Это было странно. Обычно домохозяйки не церемонятся перед доктором, выставляя напоказ все свои морщи и прыщины. А эта не только накрашена, а еще и попкой взмахнула туда-сюда, мол, я тебе не Икарус, заноса в один метр не жди, но как не покачнуться лодочке без весла в буйном житейском море...

Соседка, подумал он. Такое бывало. Сейчас топнет ножкой и из пены невидимой стирки явится эдакая Афродита Дормидонтовна – вытаскивать из-под дивана орущее чадо.

Ан нет. Не соседка. Мало того. Он вдруг понял, что это накрашенное чудо и есть его пациентка. Детскому врачу редко достаются такие, но, как ни крути, если ей нет четырнадцати, ее история болезни еще не перевезла свою пыль из детской поликлиники во взрослую.

Цирк, да и только. Хотя дальше стало еще интереснее. Во-первых, никого больше не оказалось в этой изгаженной чьей-то жизнью хрущевке. Во-вторых, она вдруг повела его в «будуар», который, при некоторой натяжке, мог сойти за запасную комнату для морских свинок какого-нибудь графа из проигравшихся. Там она уселась на край постели, явно родительской, и со зверской улыбкой посмотрела на него.

Он не улыбнулся в ответ, только тоскливо оглянулся по сторонам и спросил: «На что жалуешься?» Она хихикнула и без разговоров распахнула халат: «Кашляю... Доктор...» Это ее «доктор» прозвучало совсем похабно, но махровый занавес халата, раскрывшись, вывел на сцену две таких замечательных актриски в амплуа «кушать подано», что он только молча полез за фонендоскопом. Потом долго выслушивал, как под одной грудью бьется сердечко, а под другой морским прибоем шумит дыхание. И ни единого хрипа, друзья мои, только соски ее вдруг затвердели и будто потянулись к его пальцам. Но ведь это не патология, нет? Вовсе не патология, правда?... Правда или нет, я вас спрашиваю!

Потом она широко открыла рот, и его взгляду открылись две миндалины, которые могли бы стать украшением, если бы не прятались так глубоко. Потом он мял ее животик, достойный куда лучшего обращения. И даже пожалел таки, что он – не гинеколог, хотя строго держал себя в узде Гиппократа, не позволяя ни взгляда, ни намека на странность происходящего...

Она, напротив, вся была – взгляд и намек. Бывает же такое! Удивившись не на шутку тому, что осмотр прерван на самом интересном месте, она тут же придумала какие-то прыщики и боли, и, прежде чем он потянулся за направлением к специалисту, она уже стянула трусики и улеглась на кровати, раскинув ноги широко, как только могла... Он увидел перламутровые створки чудеснейшей из раковин, и, ощутив, что нырнул слишком глубоко, стал карабкаться на поверхность...