Маркиз Сад - Флорвиль и Курваль, или Фатализм Страница 9

Убитая горем, утомленная поездкой, совершенной при столь трагических обстоятельствах, я решила на какое-то время передохнуть, остановившись на одном из постоялых дворов Нанси, мне показалось, что господину де Сен-Пра было угодно, чтобы я скрывала свое имя, и поэтому я старалась ни с кем не общаться. Оттуда я послала своему дорогому покровителю письмо, решив не уезжать из Нанси, пока я не дождусь от него ответа.

«Несчастная девушка, не состоящая с вами, сударь, в родстве, – писала я ему, – чье единственное законное право – ваше сострадание, беспрестанно смущает спокойное течение вашей жизни; и вместо того, чтобы говорить с вами лишь о невосполнимой утрате, недавно вами понесенной, она осмеливается напоминать вам о себе, испрашивать распоряжений ваших, ждать их, и т. д.»

Но, как уже было сказано, беда неотступно следует за мной по пятам, и я беспрестанно становлюсь то свидетелем ее, то жертвой страшных ее последствий.

Как-то вечером я вышла прогуляться со своей горничной; возвращались мы довольно поздно, нас сопровождал наемный лакей, взятый мною по прибытии в Нанси. Все уже легли спать. В ту минуту, когда я входила к себе, внезапно из соседней с моей комнаты выскакивает женщина с кинжалом в руке и бросается в комнату напротив... Я узнала эту постоялицу, ибо не раз встречала ее, пока жила здесь, она была высокого роста, лет пятидесяти, со следами былой красоты... Повинуясь естественному порыву взглянуть на происходящее, я мчусь вдогонку... Мои слуги следуют за мной. Все случается в мгновение ока... мы не успеваем ни позвать на помощь, ни помешать... Эта злодейка набрасывается на другую женщину и двадцать раз подряд вонзает той прямо в сердце свой кинжал, после чего в замешательстве возвращается к себе, даже не заметив нас. Поначалу нам показалось, что у нее просто помутился разум; преступление, мотивы которого были от нас скрыты, казалось совершенно бессмысленным, горничная и лакей хотели позвать на помощь; однако какое-то неизъяснимое душевное движение охватило меня с необычайной силой – я приказала им умолкнуть, схватила их за руку и увлекла в наши апартаменты, где мы тотчас заперлись.

Далее все развивалось с ужасающей быстротой; заколотая кинжалом женщина, выбиваясь из последних сил, добралась до лестницы, где испускала страшные вопли; перед смертью она успела назвать имя своей убийцы; когда выяснилось, что мы втроем были последними, кто вернулся вечером на постоялый двор, нас задержали вместе с виновницей. Признания умирающей, однако, вскоре сняли с нас всякие подозрения, тем не менее, нас уведомили о запрете покидать постоялый двор до окончания судебного процесса. Преступницу препроводили в тюрьму, она ни в чем не признавалась и держалась очень стойко. Иных свидетелей, кроме меня и моих людей, не оказалось: значит, необходимо явиться в суд... рассказать все, как есть... старательно пряча тайно снедающее мою душу смятение... Мне, против воли, пришлось выступить в роли очевидицы, и тем самым, с неизбежностью обречь эту женщину на муки, а ведь я сама заслуживала смерти ничуть не меньше, будучи повинна в подобном же злодействе. Готова была все отдать – лишь бы избежать дачи этих роковых показаний; когда я диктовала их, мне казалось, каждое произнесенное слово вырывает по капельке крови из моего сердца. Все же мы вынуждены были сообщить о том, чему стали свидетелями. Доказательства преступления этой женщины, решившейся на убийство своей соперницы, были весьма убедительны, однако позже нам стало известно, что, невзирая на неопровержимость улик, без нашего вмешательства невозможно было вынести ей приговор, поскольку в этом деле оказался замешан некий мужчина, которому удалось скрыться, и подозрение могло пасть на него. Наши же свидетельства, в особенности сообщения наемного лакея – человека, служившего при постоялом дворе, и преданного интересам дома, где произошло преступление... словом, именно наши жестокие в своей очевидности показания, от коих мы не могли отречься, не скомпроментировав себя, обрекли эту несчастную на смерть.

При последней очной ставке со мной эта женщина, внезапно вздрогнув, спросила, сколько мне лет.

– Тридцать четыре, – ответила я ей.

– Тридцать четыре года?.. И вы родом из этой провинции?

– Нет, сударыня.

– Вас зовут Флорвиль?

– Да, – ответила я, – меня так называют.

– Мы с вами незнакомы, – продолжала она. – Но я наслышана о ваших качествах, в этом городе вас уважают и считают порядочной. К сожалению, это все, что я о вас знаю...

Затем, в сильном волнении, продолжала:

– Мадемуазель, вы привиделись мне в одном кошмарном сне: вы стояли рядом с моим сыном... ведь я мать, и, как видите, мать несчастливая... да, это было ваше лицо... тот же рост... на вас было то же платье... И перед моими глазами высился эшафот...

– Сон!.. – вскрикнула я. – Вы, сударыня, тоже видели сон!

И в моей памяти тотчас всплыли черты этой женщины. Я узнала ее, это она явилась мне тогда, рядом с Сенневалем, у гроба, усеянного колючками... Глаза мои наполнились слезами. Чем больше я вглядывалась в лицо этой женщины, тем сильнее желала отступиться от своих показаний... Я готова была умереть вместо нее, порывалась бежать стремглав, но не в силах была двинуться с места... Окружающие заметили, в какое страшное смятение привела меня эта встреча, но все были убеждены в моей непричастности, и нас постарались разъединить. Я вернулась к себе, подавленная горем, терзаемая тысячью различных чувств, истоки коих так и остались мне неведомы. На следующий день эта несчастная была отправлена на смертную казнь.

В тот же день я получила ответ от господина де Сен-Пра; он приглашал меня вернуться. После зловещих событий, пережитых мной в Нанси, город этот стал мне невыносим, и я, не медля ни часу, покинула Нанси и направилась в столицу, отныне преследуемая новым призраком – погибшая женщина, казалось, беспрестанно кричала мне вслед: «Это ты, несчастная, ты посылаешь меня на смерть, и даже не ведаешь, кого толкаешь на гибель своею собственной рукой».

Потрясенная пережитыми горестями, я попросила господина де Сен-Пра подыскать мне тихое пристанище, где я провела бы остаток дней своих в глубоком уединении, строго соблюдая все религиозные предписания. Он порекомендовал мне обитель, где вы, сударь, меня встретили; я переехала на той же неделе и выходила оттуда лишь два раза в месяц, дабы повидаться с дражайшим своим покровителем и изредка навестить госпожу де Леренс. Однако небеса, всякий раз обрушивающие на меня свои удары, недолго позволяли наслаждаться общением с дорогой моей подругой: в прошлом году я имела несчастье потерять ее; госпожа де Леренс была настолько нежна ко мне, что пожелала видеть меня рядом в тяжелые минуты кончины, и последний свой вздох испустила она на моих руках.

Но кто бы мог подумать, сударь, что уход ее окажется не столь безмятежным, как смерть госпожи де Веркен! Одна, никогда и ни на что не уповавшая, ничуть не страшилась разом всего лишиться; другая же трепетала, утрачивая возможность исполнения своих надежд. Ни малейших угрызений совести не наблюдала я при кончине той, кого они, несомненно, должны были одолевать: та же, что не нажила ни единого повода для раскаяния, испытывала муки. Госпожа де Веркен, угасая, сожалела лишь о том, что совершила недостаточно зла; госпожа де Леренс расставалась с жизнью, укоряя себя за то, что сотворила слишком мало добра. Одна осыпала себя цветами, горюя лишь об утрате наслаждений; другая пожелала быть сожженной на кресте и отчаивалась от воспоминаний о тех часах, что не посвятила служению добродетели.

Подобные противоречия потрясли меня; неясные сомнения завладели душой моей. Отчего же, спрашивала я себя, – в эти страшные минуты покой является уделом безнравственности, ведь ему должно сопровождать благочестие? Но в тот же миг я ощутила поддержку некоего небесного голоса, словно зазвучавшего в тайниках моего сердца. – Мне ли, – воскликнула я, – мне ли судить о промысле Предвечного? То, чему я стала свидетелем, все более убеждает меня в преимуществе добра: страхи госпожи де Леренс – не что иное, как забота о сохранении добродетели, а бездушная апатия госпожи де Веркен – суть последние заблуждения преступного ума. Ах! Если мне дано будет выбирать в заключительные минуты жизни моей, то молю Господа ниспослать мне тревогу одной вместо очерствения другой.

Таково последнее из моих злоключений, сударь. Вот уже два года я живу в обители Успения Пресвятой Богородицы, куда поместил меня мой благодетель; да, сударь, я провела здесь уже два года, не зная ни минуты покоя, не было ни одной ночи, когда перед глазами моими не появлялись бы злополучный Сент-Анж и та несчастная, которую из-за меня казнили в Нанси. Вот в каком расположении духа вы встретили меня, и вот каковы мои тайны. Разве не обязана была я раскрыться перед вами, дабы не злоупотреблять вашим ко мне расположением? Судите сами, могу ли я отныне считаться достойной вас... способна ли та, чья душа преисполнена страданием, скрасить радостью вашу жизнь. Ах! Поверьте мне, сударь – не нужно обманывать себя; мой удел – строгое уединение; позвольте же мне вернуться в смиренную мою обитель; вырывая меня оттуда, вы обрекаете себя на вечное зрелище угрызений совести, терзаний и несчастья.