Александр Кикнадзе - Тогда, в Багио Страница 11

Этот документ дает право автоматической аккредитации на всех Олимпийских играх, а также право посещать все стадионы всех стран.

— Этот документ годен на спортивные соревнования. Но здесь шахматы…

— А что это такое?

— Это не спорт (легкая, едва уловимая ироническая улыбка касается лица главного администратора с профессионально недоверчивым прокурорским взглядом). Это — шахматы. Можете спрятать ваше удостоверение подальше.

Так неожиданно решился многовековой спор о том, что же такое шахматы — спорт или искусство; теперь, после такой беседы, у меня сложился вполне отчетливый взгляд на эти вещи, и я не думаю, что кому-нибудь удастся его поколебать.

— Покажите вашу аккредитационную карточку.

— Я эту карточку получить еще не успел.

Администратор демонстративно, будто через силу, вскидывает брови.

Чувствую, как под его взглядом теряю частицу уверенности:

— Я приехал в Багио полчаса назад.

— Прекрасно, прекрасно… И только потому не знаете наших порядков?

— Возможно, только потому.

— Ничего, мы попытаемся вас просветить. В том смысле, что не вас, а вашу пленку, чтобы следующий раз…

Я приготовился дорого продать свою пленку. В это время заговорил маленький меднолицый господин в темно-синем батнике:

— Дайте нам ваш аппарат, мы только осмотрим его, а пленку трогать не будем.

— Объясните, для чего он вам нужен?

— Чтобы убедиться, что он для фотографирования и больше ни для чего.

— Пожалуйста.

Аппарат (допотопный «Зенит-3-с»), который постеснялся бы показать любой уважающий себя фоторепортер, аккуратно передают из рук в руки. Снимают телеобъектив, предварительно прокрутив кадр, чтобы не засветить. Временами мне начинает казаться, что камеру не только осматривают, но и обнюхивают, стараясь убедиться в том, что это действительно не лазер (будто у лазера свой специфический запах). Я чувствую плохо скрываемый вздох облегчения, когда экспертиза дает благоприятный для всей компании результат.

И только господин в батнике чем-то недоволен. Мне показалось, что он был бы в высшей степени обрадован, если бы эксперты пришли к противоположному выводу. (Позже я узнал, что он из числа телохранителей В. Корчного, у каждого из которых свои четко очерченные функции, — этот, видимо, отвечал за «лучевую безопасность» претендента.)

Я готовлюсь проститься с этой симпатичной компанией и пробую взять обратно свой аппарат, но мне говорят:

— Так как вы нарушили правила, мы забираем эту камеру до последнего дня матча. Но если у вас обнаружат другую камеру, ее конфискуют.

— А если я не намерен оставаться до конца матча? («Не намерен», признаюсь, не самый точный глагол, я был бы всем сердцем рад остаться здесь до конца, но наше пребывание в Багио ограничено одной лишь неделей — от субботы до пятницы.)

— Тогда оставьте свой домашний адрес, и мы вам вышлем аппарат, когда матч закончится.

В это время дверь отворяется, и я вижу круглое, как солнышко, расплывшееся в улыбке лицо Вали Рихтера, которого, очевидно, замучили угрызения совести.

— Тебя уже давно ищут, где ты? Вот твое аккредитационное удостоверение, — и Валентин торжественно протягивает мне впрессованную в пластик карточку.

Мои новые знакомые начинают новый тур консультаций, в результате чего выносят вердикт отпустить меня вместе с аппаратом. Верх берет свойственная филиппинцам доброжелательность, и мне даже желают счастливого пребывания в Багио.

— Спасибо, — говорит мне Валентин от души.

— Не за что, — отвечаю я через силу.

А начиналась семнадцатая партия так. В зале, рассчитанном человек на восемьсот, едва ли насчитаешь полторы сотни. Ровно в назначенный час на сцене появляются чемпион и претендент. Претендент играет белыми. Судья Филип пускает его часы, но вместо того, чтобы сесть за шахматы, Корчной опускается в глубокое кресло, стоящее поодаль от столика, и, закинув ногу на ногу, изображает полнейшее безразличие. К нему подходит арбитр. Должно быть, спрашивает в чем дело. Корчной, жестикулируя, требует пересадить в конец зала сидящего в шестом, а может быть, в седьмом ряду советского профессора Владимира Зухаря.

— Он меня гипнотизирует и не дает думать, — говорит по-английски Корчной довольно громко.

Корчной много лет был знаком с Владимиром Петровичем Зухарем и знает прекрасно, что тот никакой не гипнотизер, что искусство Зухаря в воздействии на человека словом, но отнюдь не взглядом, но претендент проигрывает со счетом 1:3, он готов обвинить в поражении кого угодно, кроме самого себя. Пытается накалить обстановку, подействовать на Карпова.

Не новая эта песенка. В начале шестидесятых годов американский журнал «Лайф» опубликовал репортаж, который вызвал своеобразный отклик на страницах спортивных газет. Живописно рассказав о том, как Валерий Брумель — чемпион Советского Союза по прыжкам в высоту — выиграл открытое первенство Америки, автор репортажа поставил перед собой цель выяснить истоки этой победы. Что происходит? Искусством молодой советский спортсмен ненамного превосходит американских прыгунов, которым еще недавно принадлежали все высшие титулы и рекорды, рассуждал корреспондент, каждый из американских мастеров имеет и сегодня отличные результаты. Но стоит им сойтись у одной планки с Брумелем, воля вдруг неожиданно покидает их. Никто не будет спорить, русский кузнечик прыгает хорошо, но ведь не настолько же хорошо, чтобы столь уверенно побеждать всех своих наперечет американских соперников. Что происходит с ними, почему они так неожиданно вянут?

Вооружившись морским биноклем, журналист начал наблюдать за поведением Брумеля. И вскоре лицо его озарилось удовлетворенной улыбкой первооткрывателя. Он «понял, в чем все дело». В магии, в гипнозе! Конечно же в гипнозе. Вот дословно, что написал на страницах журнала «Лайф» корреспондент:

«Я видел своими глазами, как перед началом соревнований Брумель подходил к своим соперникам и с силой пожимал их руки. Мне стало ясно, что этот рецепт входит в систему подготовки советского спортсмена к соревнованиям на американской земле и что таким образом он психически нокаутирует их».

Появилось несколько фельетонов по поводу этого умозаключения журнала «Лайф», однако попытки объяснить успехи советских спортсменов некими психологическими и магнетическими свойствами их натуры делались и делаются по сей день.

Можно вспомнить обозревателя другого американского издания, который заявил о том, что силой гипнотического воздействия на противника обладает и советский шахматист Михаил Таль. Только благодаря этому и удаются Михаилу Талю ошеломляющие и рискованные комбинации. Между прочим, в роли комментатора выступал некий гроссмейстер, пострадавший от Таля. Он немало удивился, найдя спустя несколько дней после партии в спокойной домашней обстановке опровержение головоломной талевской комбинации. И после этого поспешил в редакцию газеты, в которой написал, что не обнаружил за доской комбинации Таля только лишь потому, что был загипнотизирован партнером.

«Когда Таль, как хищная птица, кружил около столика, я своими плечами, затылком чувствовал, сколько весит его взгляд. Большим усилием воли заставлял себя возвращаться к партии, но считать далеко не мог. Я понял, что на этот раз я обречен, но если мне падет жребий когда-нибудь еще встретиться с Талем, я, без сомнения, что-то предприму, чтобы ослабить его воздействие». После этого потерпевший играл с Талем только в матовых очках. Теперь эти партии вызывали особый интерес. Гроссмейстер проиграл и в очках. К следующей встрече он заказал черные-черные очки и снова расписался на бланке под словом «сдаюсь».

Во всех этих рассуждениях есть много от сенсации, от игры воображения, от желания заинтриговать читателя.

И все же разве не существуют на самом деле сильные личности? Разве не знакомят нас с ними шахматы? Тот же Карпов. Это, без сомнения, сильная личность, а сильная личность всегда оказывает определенное воздействие на окружающих, иначе она бы не была сильной личностью.

Газеты писали о заявлении Корчного: «Я не боюсь Карпова, я вообще никого и ничего не боюсь, кроме зубных врачей».

Оно было повторено несколько раз.

Мне кажется любопытным комментарий советского психолога Ирины Павловны Пушкиной:

— Человек, который действительно ничего не боится, предпочитает не распространяться на этот счет. Лишь тот, кто опасается противника, будет стараться убедить других и себя в первую очередь, что тот ему не страшен, и будет много говорить об этом. Таков закон.

Советская делегация сделала все, чтобы выпады Корчного не доходили до сердца Карпова. Между Карповым и Корчным невидимый, но очень прочный барьер. Карпов, прождав минуты две и не дождавшись хода претендента, возвращается в свою комнату и, открыв книгу, ждет, когда его пригласят на сцену. Проходит шесть минут, восемь, девять. Судьи, посоветовавшись, обращаются к зрителям с просьбой освободить первые восемь рядов.