Петр Северов - Последний поединок Страница 2

— Положим, не так-то просто их обмануть.

— Вот именно! — подхватил Русевич. — Окажись они сплошь дураками, и воевать-то с ними было бы легко. А ведь есть среди них и такие, что видят тебя насквозь, мысли угадывают, канальи, и даже сами подсказывают ответ… Случается, слово в слово подскажут именно так, как ты собирался ответить на его вопрос. Но в этом подсказанном ответе будто капкан тебя подстерегает… Внимание: берегись! Прямо скажу: умные среди них есть, но ум этот словно бы ядом отравленный — хитрый, подлый и злой. Пьесе я аплодировал когда-то, автора на сцену вызывал. А теперь сказал бы ему откровенно: «Нет, братец, глупость ты написал. В тысячу раз он опасней — враг, чем ты его нам показывал! Видели мы фрица во всей его прелести и опыт свой печальный должны хорошенько учесть». Расскажи мне про Таню, — вдруг переменил тему разговора Русевич, — как же она решилась на такой риск? И Григорий не возражал?

Алексей порывисто вздохнул, загремел большой эмалированной кружкой.

— Ну, ладно… Важно, что все благополучно обошлось. А теперь все страхи долой, с лагерной грязью смоем их, Коля!..

Николай с наслаждением подставил голову под теплую струю воды.

— Какое счастье! Мне бы теперь целые сутки под душем стоять… Таня вернется и не узнает бывшего арестанта. Да, кстати, Алеша, почему ты ни слова о ней не спросил?

— Если ты вернулся, значит все в порядке. На обратном пути она еще к Митричу должна зайти. Помнишь старого машиниста — соседа?

— Конечно помню. Что же он — покинул голубей?

— Покинул? — переспросил Климко. — В городе все голуби уничтожены. За содержание голубей — расстрел! Бросил наш Митрич свой домишко и к сыну, на Шулявку, перебрался. Таня их навещает. По секрету скажу тебе, Николай: это они обещали Тане паспорт.

— Вот тебе и Митрич! — удивился Николай. — А посмотришь, вроде бы и воды не замутит!

— Он такой и есть.

— Но все же рискует?

— В наши дни каждый рискует, — сказал Алексей. — Выйти на улицу — риск. Хлеба кусок добыть — тоже риск, и не малый. Дома сидеть и никуда не показываться, обязательно полицаи заподозрят — и значит опять риск. Правда, Таня говорит: двум смертям не бывать… Ты думаешь, я ее в лагерь послал? Нет, роль моя в этом деле самая скромная. Без единого слова роль…

Русевич засмеялся.

— Знаю, ты любишь тень…

Климко вдруг заговорил взволнованно:

— Клянусь, у меня она разрешения не спрашивала. Просто сказала утром: пойду, попытаюсь выручить Николая. Мать ахнула и по комнате заметалась: «Прикажи ей, Гриша, дома сидеть! Сделают заложницей — верная смерть…» А Таня — я в первый раз такой ее видел — выпрямилась, головой тряхнула, смотрит мужу, будто чужому в глаза: «Там Лешин друг в лагере мучается… Ну, прикажи». Он не сказал ей ни слова. Я понял, что тоже должен промолчать.

Он перевел дыхание и спросил очень тихо:

— Знаешь, почему?

— Нет, не знаю…

— Я это и сам не сразу понял. Она боялась, что, если случится плохое… ну, если арестуют ее… чтобы я потом виной своей не терзался. Вот, чего она боялась!

— Все-таки женщины, Алеша, — заметил Русевич, — меньше, пожалуй, теряются в трудную минуту, чем наш брат…

— Вот это точно! — воскликнул Алексей. — У них вроде бы правило имеется: беда, мол, бедой, а заботы — заботами. И заметь, каждому дело она нашла: мать к Митричу отослала, насчет паспорта потолковать, меня воду заставила приготовить. Я эту воду грею, брат, с самого утра. Не прикажи она, сам бы и не подумал — бегал бы по квартире, сорочку рвал на груди… И еще об одном деле она позаботилась. Но об этом сейчас не скажу…

Николай выпрямился:

— Важное?

Климко улыбнулся, ясные глаза его блестели, смешливые морщинки затаились у переносья.

— Важное, конечно.

— Ну что ты, Алеша? Какой же секрет от меня?

— Пока не помоешься, не побреешься, я — ни слова. Это такое дело, что ты сразу про мыло и про мочалку позабудешь…

— Неужели не скажешь?

— Верь честному слову, потерпи.

Пока Русевич переодевался в свежее белье, брился, подравнивал ножницами виски, Алексей приводил в порядок комнату: вынес грязную воду, простирал полотенце, сунул в печь всю рвань, сброшенную Николаем, подмел полы. Затем он разыскал флакон с одеколоном «Сирень», и Николай с наслаждением растер по лицу несколько душистых капель.

Алеша очень обрадовался и шумно выражал восторг, когда убедился, что Николаю подходят и его летние холщевые брюки и пиджак. Обувь они носили одного размера, и у Климко нашлись поношенные, но еще приличные туфли.

— Ты глянь на себя в зеркало! — кричал Алексей, пытаясь подтащить Николая к старенькому трюмо. — Это же парень, что называется, с иголочки! Тебе бы еще портфель — и вот он, типичный командировочный среднего ранга. До чего же мыло меняет человека! Точно, как в сказке: в правое ушко вошел оборванцем, из левого вышел королевичем… Ух, молодец!

Но Николая не покидала смутная тревога ожидания: какой же секрет все еще утаивал от него друг? «Просто нервы мои не в порядке, — подумал он. — Было бы что-нибудь значительное, Алеша, конечно, сказал бы». Однако тут же возникло опасение: возможно, что дело очень серьезное, только Алеша не понял этого, недооценил.

Побритый, причесанный, посвежевший Николай присел к столу и сказал решительно:

— Точка, хозяин. Все условия выполнены. Садись и докладывай, жду…

Алексей начал издалека:

— Ты сына Митрича знаешь, Володю? — спросил он, присаживаясь напротив, стараясь и видом и тоном показать, будто это имеет какое-то значение. — Пожалуй, должен помнить: чернявый, в очках и хромой. Он тоже паровозным машинистом был, но после аварии переменил профессию. С транспорта не ушел, однако, потому, что все они, весь род Митрича, коренные железнодорожники…

— Подожди, Алексей, — прервал его Русевич. — Ты находишь, что все это очень важно?

— Терпение, Коля… Важно, что я хорошо знаю человека. Он к батьке каждый выходной приходил, вместе мы в домино в садике сражались. А работал он последние годы главным кондукторской бригады.

— Скорей, Алеша, ну что ты тянешь!

— Так вот, немцы всех железнодорожников, что в городе остались, сразу же взяли на учет. Объявили военнообязанными райха. Я с Митричем виделся, и он мне все это рассказал. Вызвали они Владимира и выбор перед ним поставили: или будешь работать по специальности, или в Германию на шахты, мол, поезжай. Ясно, что из двух зол меньшее выбирают. Владимир работает проводником на поезде Киев — Одесса.

— Одесса… — чуть слышно повторил Русевич. — Как свидеться с Володей? Когда он будет дома? Может, он меня в Одессу отвезет?

— Без пропуска это невозможно, Коля. А пропуск тебе не дадут. Ты же не фольксдейч и не оккупационный чиновник. Одесса — важный военный город, и въезд в нее — под строгим контролем. Я думаю, тут еще та причина, что дралась она, Одесса, отчаянно и бесстрашно. Боятся ее «гости», не шуточный был урок.

Николай опустил голову:

— Прости меня, Алеша… Как-то сами слова эти вырвались. Пока Таня находится в Киеве, я и подумать о таком не могу. Но только как ты об Одессе сказал, у меня вот здесь, в груди, словно что-то вскрикнуло. Ты же знаешь, Леля моя и Светланочка — в Одессе…

— И Таня об этом знает, — сказал Климко. — Обрати внимание на ее расторопность. Ты еще в лагере был, а она уже с Володей договорилась, что он отвезет в Одессу, Леле, твое письмо. Ну, извини за подробности. Я их к тому рассказывал, чтобы ты знал Владимира. Надежный он хлопец.

— Молодец Танюша! Золотой человек — жена твоего брата, Алексей… Поверь, если нужно будет, я в огонь и воду за нее пойду.

Алексей счастливо засмеялся, жмуря, словно от резкого света, карие, веселые глаза.

— А теперь чернила и бумагу? И это, Коля, учтено. Проходи в другую комнату. Бумага и чернила — на столе. Я двери закрою, не стану мешать… Э, да что это с тобою, Коля? Ты, никак, плачешь?

Русевич поднялся, тряхнул головой:

— От обиды я никогда не плакал.

— А радости у нас немного, — печально сказал Климко.

Николай смотрел на него широко открытыми глазами, будто опять с удивлением узнавал.

— Ты ошибаешься. Есть у нас радость… Есть. Вот Таня… Ты понимаешь, узнать ее такую, настоящую… Как это много значит в жизни, Алексей!

Он что-то еще хотел сказать, но заторопился, махнул рукой и шагнул в соседнюю комнату, к столу, на котором стояла чернильница и белела раскрытая школьная тетрадь.

Климко осторожно прикрыл двери.

Нередко случается, что письма надолго переживают события. Слово, доверенное бумаге, как бы начинает вторую, самостоятельную жизнь. Оберегаемое, как семейная реликвия, или случайно забытое в какой-нибудь книге, затерянное в укромном уголке письмо годами и десятилетиями хранит давно отпылавшие страсти, оправданные или утраченные надежды, аромат времени, свершенные или несбывшиеся мечты.