Форварды покидают поле - Халемский Наум Абрамович Страница 21

— Рви когти,— свистящим шепотом сказал он.

— Что случилось?

— Бегом в лодку!

Тяжело дыша, Саня порывисто гребет, кормовой тоже работает изо всех сил. Тревога передалась и Трезору. Пес ощетинился и в темноте стал похож на волка. Я жду, пока «Спартак» уйдет подальше от берега, чтобы выяснить причину нашего бегства из Вишенок. Внезапный толчок едва не выбросил всех нас в воду.

— Пропали! — ахнул Саня.

Сели на мель, факт! — констатировал Степан.

Стащить лодку с песчаной отмели оказалось не легко. Долго маемся, пока вытягиваем бриг на чистую воду.

Сев в лодку, я сразу же заметил суетливо бегавшие у причала огоньки.

— Кого-то ищут!

— «Кого-то»! — передразнил Точильщик.— Вас лично, господин Радецкий!

Степка загребает веслом с такой силой, что нечего ждать от него вразумительного ответа. Решимость и самообладание не покидают ребят, и это единственное, что обнадеживает меня и вселяет веру в спасение. Спасение? От кого и от чего я должен спасаться?

Свежеет попутный ветер. «Спартак» довольно резво несется вниз по течению. Санька и Степка гребут, я в такт их движениям раскачиваюсь на сиденье, чтобы придать лодке большую скорость. В темноте кажется, будто Трезор также раскачивается. Уж не чувствует ли он, что за нами погоня?

— Послушайте,— взмолился я наконец.— Когда меня станут вязать, я хочу знать, за что.

Санька смилостивился и, подняв весла, стал рассказывать.

Проснувшись раньше меня, он со Степкой пошел в Вишенки, а там в парке первую серию «Красных дьяволят» пускают.

Одну часть только и успели посмотреть, вдруг кто-то так вежливенько берет меня и Степку под руки и шепчет: «Пойдемте, молодые люди». Гляжу, милиционер. Делать нечего — пошли. Руку его на своем локте чувствую, ведет нас, словно кавалер барышень. Спрашиваю, в чем дело,— молчит. Привел нас к дежурному и что-то шепчет ему на ухо. Дежурный напялил очки, морду сморщил, как обезьяна. Потом допрос повел по всей форме. Фамилия? Имя? Отчество? А я ему, не долго думая, назвался:

— Гоша и Пека Сашковы.

— Родные братья? — удивилась обезьяна.

— Так точно, — говорю,— от одних родителей. А он, шимпанзе, так и пронзил меня взглядом!

— Сдается мне, уважаемые граждане, был с вами третий урка.

— Что за слово — «урка»? — прикидываюсь ангелочком. Начальник снял очки.

— Не прикидывайтесь, нам все как есть доподлинно известно.

— Гражданин начальник,— объясняю ему,— вы нас с кем-то перепутали. Третьего с нами отроду не было. Мы едем к своей тете в Триполье.

— В Триполье? — насторожился начальник. — Какое, например, занятие вашей собственной тетки? Может, она кума самого батьки Зеленого?

— Тут я, факт, не стерпел,— перебивает Сапьку Степан, — и загнул ему: «Не имеете, мол, права путать нас с контрой, мы есть дети самых настоящих пролетариев от станка, членов профсоюза с дореволюционным стажем». Думаешь, шимпанзе испугался? Встал и давай выворачивать у нас карманы, а затем милиционеру приказ:

— На предмет проверки заключи их, Остап, у сарай. Утром повезу их к любимой тете.

Остап рад стараться.

В сарае мы сперва собрались отбить доску, да нечем было, а время идет...

Стали мы что есть силы колотить в дверь. Потом Степан давай кричать — ведите, мол, меня в уборную. Остап появился заспанный, злой — видно, разбудили его наши крики. Только открыл дверь,— мы рванули когти. Ох, и кричал же он! У меня от его крика до сих пор в ушах звенит.

Сменив Саньку, я налег па весла.

ДЕВЯТЫЙ ВАЛ

Течение легко несет лодку. Луна спряталась, небо потускнело. Тьма заволокла все вокруг, вода казалась черной, как тушь. Ночь надвинулась на нас черным великаном.

Чтобы подбодрить себя, тихонько напеваю: «О дайте, дайте мне свободу», но Санька, оказывается, не спит:

— Вовка, будь другом, замолчи, у меня от твоего пения начинает под ложечкой сосать.

— Жрать и вправду хочется,— соглашаюсь я.

— Ночью люди не едят.

— Но и не работают. Буди Степку, его очередь на весла...

— Я с охотой,— говорит боцман,— а то зуб па зуб не попадает.

Действительно, свежий ветер пробирает нас, о борт бьется небольшая волна, обдавая холодными брызгами.

Ветер крепчает. Грязные, рваные тучи плывут по небу. Уже полночь. Но разве уснешь на голодный желудок?

Издалека доносится невнятный гул. Будто ухнули орудия. Через минуту гул значительно приблизился и над Днепром прокатился гром.

— Надо где-то укрыться,— вслух подумал я.

— Не дрейфь, «велика хмара — малий дощ». Факт! Где спрячешься? — продолжает Степка. — В лесу опасно. Факт! На лугу тоже невесело — зажжет молния скирду и сделает из тебя шашлык.

Капитан должен принять решение. Пока я раздумывал, огромной силы электрический разряд как бы рассек реку надвое, осветив все вокруг вплоть до одинокого деревца, сиротливо приютившегося на берегу. Ничего не скажешь — красиво! Днепр здесь очень широк. Пытаемся подойти ближе к берегу, но это не удается. «Реве та стогне Дніпр широкий...» Никогда я не видал Днепр ревущим и стонущим. Грозная картина!

Лодку с силой швыряет во все стороны. Наши попытки пристать к берегу напрасны. Гребем теперь вместе со Степаном, а Саня помогает на корме. Мы промокли до нитки, но холода не ощущаем — все подавил страх.

— Куда рулишь? — кричу я Сане. — Держи право руля, дубина!

Но лодка не повинуется. Трезор жалобно воет. «Воет пес — быть мертвецу»,— говорила мать. Заткнись, Трезор! Все может быть. Человек, рождаясь, уже занимает очередь к смерти, как на бирже труда. Но зачем же мне лезть без очереди! Лермонтов, говорят, погиб в двадцать семь лет, почему же я должен умереть еще раньше?

Надо бы зажечь сигнальный фонарь, но спички промокли. Даже на миг нельзя оставить весла. Впервые испытываю гнетущую тоску по дому и теплу. И хотя Степка и Санька рядом, меня давит чувство одиночества. Густой ливень обрушивается на бриг. Настоящий всемирный потоп!

Степка что-то кричит, во грохот грома и шум ливня заглушают его слова.

Наша лодка несется, словно испуганный конь. Едва ли мы выберемся из этого водоворота.

И все же берег, желанный берег приближается. В темноте вырисовывается причал. Вот уже Саня прыгнул в воду, схватил канат и пытается набросить швартов на причальную тумбу, но что-то у него не клеится. Прыгаю и я, но сразу ухожу под воду, захлебываюсь и, хотя плаваю хорошо, теперь беспорядочно машу руками, пытаясь выбраться на поверхность. Неотвратимый страх расползается по телу, в висках учащенно бьется кровь, руки слабеют. Вся недолгая жизнь промелькнула в памяти. Прежде всего вспоминаю пророчество Таракана. Дышать все трудней и трудней. Неужели я никогда больше не увижу отца и мать, братьев, сестер, Степку, Саньку? Я мог бы сейчас многое простить даже Керзону и Коржу. По мне, не иначе как по мне выл Трезор...

Собрав остаток сил, делаю какие-то нелепые движения руками и на миг вырываюсь из цепких объятий реки. Хочу крикнуть, но голос, как и тело, не повинуются.

...Очнувшись, с удивлением ощущаю под собой твердь. Очевидно, это дно — ведь я утонул... Да нет, это настоящая земля! Но почему кричат и плачут?

— Вовка, милый, кореш мой дорогой, не умирай!

Кто это — Санька или Степка? Открываю глаза. В темноте различаю Санькин шишковатый большой лоб и узкие, по-монгольски раскосые глаза. Он растирает меня, давит на живот, пытаясь вызвать рвоту. Вижу и плачущего Степку.

— Живой, живой! — радостно вопит он и начинает целовать меня в мокрое и холодное лицо, пока Санька чуть ли не силой отрывает его от меня.

Голова моя лежит на причальной свае. Трезор обессилел и дрожит от холода, но и он, виляя хвостом, бегает вокруг и радостно визжит. Степка уже не плачет, а ругается. Никогда не слыхал я столь замысловатых выражений. Разумеется, в такие минуты жаждешь ласки и сострадания, но я понимаю: ругается Степка от страха, что мог потерять друга.

— Подлая твоя душа, факт. Какого черта полез в воду?