Лев Филатов - Обо всем по порядку: Репортаж о репортаже Страница 23

Это—голос Бориса Смоленского, двадцатилетним погибшего в ноябре сорок первого. Его голос долго был со мной, только голос. А потом случайно набрел на крохотную книжечку его стихов, изданную крохот­ным тиражом спустя 35 лет после гибели. Теперь у ме­ня есть и eгo слова. Помню голос Севы Багрицкого, сына Эдуарда Багрицкого, тоже погибшего.

А нас испытывали арестом моего отца и отца Вик­тора Берковича. И, наверное, потому, что наша жизнь, дневная, та, что на виду, уж слишком противоречила другой жизни, скрытой от глаз, ночной, глухой, непо­нятной, мы даже в своей надежной компании обсужде­ний не затевали, все, что мы могли, — это жить как ни в чем не бывало, хотя бы с виду.

Нас, гуманитариев, решавших для себя заново все «вечные вопросы», дня не живших без чтения, ставило в тупик официальное отрицание Достоевского, Есени­на, Ахматовой, Гумилева, Цветаевой, Грина, Зощенко, Шостаковича, Мандельштама, Пастернака. В наших домашних библиотеках, начатых отцами, было кое-что из запретного, мы обменивались и диву давались, по­чему все эти высоты духа, ума и красоты читаем тайком, почему в школьных, а потом и в институтских программах, в газетных статьях о них говорилось такое, чему невозможно поверить.

Что делать, учились, воевали, работали.

В сорок седьмом я был взят в «Комсомольскую правду» литературным сотрудником отдела пропаган­ды. Мудреный и опасный был отдел. Через него про­ходили рецензии на тома сочинений Сталина, каждая размером в полосу, короче нельзя было. Мы с Ильей Шатуновским выверяли эти рецензии, которые писали доктора философских и исторических наук. Делалось это в присутствии авторов. Стоило нам усомниться в каком-либо выражении, как обеспокоенный автор, являвшийся обычно с портфелем, набитым книгами, немедленно открывал нужную страницу, и мы убеж­дались, что выражение не что иное, как «раскавычен­ная» фраза из первоисточника. Мы с Шатуновским были начинающими, нам и тридцати не было, но очень скоро мы прониклись ироническим сочувствием к док­торам наук, для которых каждое собственное слово грозило обернуться опасной отсебятиной.

А у нас руки чесались по репортерской работе — хотелось ездить, быть с людьми. За первый год я не написал ни строчки: считалось, что нахожусь на чре­звычайно ответственном участке. Мы мечтали переме­нить род занятий, и нам это удалось: Шатуновский начал писать фельетоны, а я был назначен в отдел учащейся молодежи, где облегченно перевел дух. Жур­налистская жизнь налаживалась.

Но не тут-то было. Кадровичка из ЦК ВЛКСМ, осуществляя проверку, обнаружила в моем «деле» не­благополучие в графе «родители» и забила тревогу. Редакция за меня заступилась, но не помогло: при­шлось уйти «по собственному желанию». Благо был одинок, на свой страх и риск сел дома за повесть о зенитчиках. Напечатали в «Знамени» в 1951 году. Чего, кажется, лучше? Да осталась у меня от печатания этой повести оскомина: настолько ее, пусть слабень­кую, но правдивую (писал все как есть), перекорежили, что я ее и узнать не мог, одни благостные, безупречные сцены, жизнь не та, что была, а такая, какой должна была быть по принятым тогда представлениям.

Мой друг Николай Тарасов (из нашей болелыцицкой компании), наделенный поэтическим даром, писал стихи еще в школе, за партой, за которой мы с ним сидели. Писал и потом, будучи студентом, военным корреспон­дентом газеты «Водный транспорт» в блокадном Ле­нинграде, заведующим отделом и ответственным секре­тарем «Советского спорта». Писал от случая к случаю, ни на что не надеясь. У него все было благополучно — семья, должности, поездки за границу. А стихи его не печатали. Первая его книга «Белые мосты» была издана в 1969 году, когда ему было пятьдесят. А потом подряд вышли еще несколько сборников, и оказалось, что все ранее признававшееся «не созвучным» имеет право на жизнь. Сколько же времени ушло ни на что, даже невозможно представить, каким он стал бы поэтом, если бы смолоду его талант был поощрен.

Так чем же для нас, проживших свою молодость во времена то поднимавшие, то казнившие, то озарявшие верой, то тяжко гнувшие, был футбол?

Тогда вряд ли кто-то дал бы ответ. Сейчас легче. Собственно, ради этого я и вдаюсь в некоторые подро­бности, к футбольному повествованию прямо не от­носящиеся.

Интересов у нас было достаточно и помимо фут­бола. И тем не менее футбол вторгался. И не как блажь. Увлечение? Привычка с детских лет? Несомнен­но. Перебивка для отдыха, расслабление после трудов праведных? И это верно.

И все-таки футбол тех лет потому так властно к себе притягивал, что в нем мы видели безобманность, постоян­ство, прочность. Он был всегда, в каждом дне своем, самим собой и ничем кроме того. Одни проигрывали, другие выигрывали, одни играли прекрасно, другие отвратительно, кому-то фартило, а кому-то убийственно не везло. Но все это свершалось по законам игры — они одни правили балом, им нельзя было не довериться. Надежным видели мы футбол; каждому в нем воздава­лось по заслугам, в точную меру умения и одухотворенно­сти. Ничего подспудного, подстроенного, фальшивого — вот оно, прямоугольное поле, поле игры и поле зрения, все видно, ясно, доступно, объяснимо. Тогда ничто не доползало до нас из-за кулис, матч начинался, длился и заканчивался, и что видели, то и было к нашим услугам.

Мы болели за «Спартак» со всем возможным пы­лом. Но я не помню, чтобы наше боление заслоняло от нас достоинства других команд, — все взвешивалось на точных весах, истиной мы дорожили более всего. В по­слевоенные годы мы были увлечены поединком ЦДКА и «Динамо», он нас занимал, мы шли дальше в пости­жении футбола и его людей.

Потому нас всех и резанула переигровка кубкового полуфинала в тридцать девятом, о которой я рас­сказывал. Мы не были готовы к такому повороту, он противоречил нашему идеальному представлению о независимом острове футбола. Да и «дело Ста­ростиных» смущало. Но что мы могли знать?! По­жимали плечами.

Мне хотелось дать понять, с чем приходят в газету репортеры, с каким рюкзаком. Все мы по происхожде­нию из болельщиков. Что зачерпнули, чего успели набраться, от чего предстояло отказываться, в каком направлении двинуться, когда тебе выдан блокнот, на обложке которого вытиснено название газеты, — вот в чем дело.

Я чрезвычайно обязан «Советскому спорту». В не­легкое время он приютил меня, открыл свои страницы, там я состоял на партийном учете. О зачислении в штат не думал, меня устраивало, что разъезжаю и пишу. Нет, не о футболе. Газета тогда перестра­ивалась, ей предстояло, кроме жанра деловых, корот­ких рецензий на спортивные события, в которых она исстари преуспевала, осваивать и другие, публицисти­ческие, очерковые.

Появились Виктор Васильев, Владимир Пашинин, Александр Кикнадзе, Станислав Токарев и я среди них, рекомендованный Николаем Тарасовым. Редактор «Советского спорта» Николай Иванович Любомиров мне благоволил, норовил поручить что-нибудь позаковыристее. Наверное, оттого и задержалось мое приоб­щение к футболу: Любомиров считал, что с этой темой справятся и без меня.

Я писал очерки о физкультурниках Крыма, Одессы, Астрахани, Днепропетровска, о физическом воспита­нии в яслях фабрики «Гознак», об автомобильных гонках на такыре под Небит-Дагом, статьи к Первомаю и Дню физкультурника, заметки о конькобежцах, лыжниках, легкоатлетах — словом, все, что редакции было угодно. Именовался я внештатным разъездным корреспондентом и судьбой был доволен.

Если бы речь шла о выяснении стажа, скажем для празднования юбилея, можно было бы назвать несколь­ко ранних дат начала работы в футбольной теме. Но не о юбилее речь, и я склонен стаж не растянуть, а сжать.

Смешно было бы считать дебютом 18-строчную заметочку под названием «В напряженной борьбе», напечатанную в «Комсомольской правде» в августе сорок девятого, да еще без подписи. Я выручал това­рища из отдела спорта: «Не могу пойти на стадион, а ты все равно идешь, ну так продиктуй, эко дело!» Я и выручил, передав по телефону отчетик о матче «Спартак» — ВВС, состоявший из «железных» фраз: «С первых минут матча спартаковцы прочно захватили середину поля и надолго перевели игру к воротам летчиков». Сколько потом пришлось остерегать себя от фраз, лежащих под рукой! Но тогда я свято верил, что не подведу товарища, только если исполню «как у людей».

Не годится и отчет о матче ЦДСА—София, опуб­ликованный в июне 1952 года в «Советском спорте». Его поручили Николаю Тарасову, а он, поскольку в нашей компании я слыл более осведомленным, чем он, прихватил с собой меня. Тот матч был встречей сборных СССР и Болгарии, наши его замаскировали под странным названием, видимо боясь конфуза. Так что для меня он стал первым отчетом об игре нашей сборной, первым в длинном ряду, тянущемся по сей день. Матч закончился 2:2, и мы добросовестно его изобразили.

Случайным выглядит и отчет «Встреча друзей» о матче «Торпедо» — «Ист-Бенгал клуб» в августе пя­тьдесят третьего. Матч, надо заметить, был презабав­ный. В индийской команде защитники были в бутсах, а нападающие играли, по сути дела, босиком: на ногах у них были ремешки, а пальцы торчали наружу. За них было страшновато. И добрый наш стадион «Динамо» откровенно болел за босую команду. И она не сплохо­вала, сыграла 3:3. Восторг трибун вызвал мяч, заби­тый издалека сильнейшим ударом одного из босоно­гих. Под этим отчетом кроме моей стоит подпись Павла Каминского, тогда заведовавшего отделом фут­бола. Меня привлекали к футболу с опаской, не оста­вляли одного.