Никита Симонян - Футбол – только ли игра? Страница 4

Соперников не надо было специально оповещать о нашем прибытии – их всегда можно было найти на поле, в крайнем случае на пляже. Играли мы без судей, но строго придерживались мальчишеского кодекса чести – сзади не бить.

И еще: на поле все должно забываться во имя команды. Никто из нас не тянул одеяло на себя. На похвалы были скупы, славой не считались – победа общая. Помнится, я больше всего не любил задиристых, зазнаек. И по сей день не терплю пренебрежительного отношения к людям, высокомерного тона.

Часов, естественно, ни у кого не было, да и не хотели мы ограничивать себя во времени – играли до полного изнеможения. Когда ноги уже не держали, вспоминали о доме и о предстоящем двенадцатикилометровом пути.

Возвращались всегда пешком, нередко уже при луне. Давал знать о себе голод – гоняя мяч, не думали о еде, – и мы заворачивали в чьи-то сады, набивали за пазухи груши, персики. Вряд ли это можно назвать воровством – мы не наносили особого ущерба хозяевам.

Дома меня ждал нагоняй. Отец был человеком строгим до суровости. Ни в чем не терпел беспорядка. Требовал, чтобы мы с сестрой вовремя приходили обедать, вовремя возвращались домой. А тут уже ночь на дворе, и ботинки мои опять разбиты.

– Я не напасусь на тебя обуви! – кричал он, возмущенный. – Бросишь ты, наконец, эту хулиганскую игру или нет?

Много лет спустя, когда я жил уже в Москве, играл за «Спартак», папа приехал в гости. Купил ему билет на матч: «Посмотри хоть раз в жизни, как я играю». Сели на трамвай, поехали на «Динамо». Я проводил его на трибуну и побежал в раздевалку.

Был матч со сборной Чехословакии, и сложился он для «Спартака» очень удачно. Мы выиграли со счетом 2:0, и оба мяча удалось забить мне.

Отцу, видимо, льстили разговоры вокруг о «Спартаке» и крик болельщиков: «Молодец, Никита!», потому что он вернулся в прекрасном расположении духа.

– А помнишь, как ты меня ругал за хулиганскую игру? – подтрунивал я.

– Да не было такого, – скажет он, сам, вероятно, веря своим словам. – За другое тебе попадало, ты забыл…

Правда, его убеждение насчет никчемности дела, которому я себя посвятил, поколебалось несколько раньше.

Шел он как-то по улице мимо компании отдыхающих, которые яростно спорили о футболе. Среди них был полковник, болельщик «Спартака», и кто-то из местных сказал ему: «Вот идет Симонян-старший, отец Никиты». Тот сначала не поверил: «Не может быть! – А потом закричал: – Качать его, качать!»

Отца схватили и начали подбрасывать вверх…

Мама потом рассказывала, что домой он пришел несколько обескураженный, но довольный:

– Сына моего, оказывается, уважают в Москве, – говорил ей. – Вот и мне такое внимание…

Все это как хороший конец для кино, но будет он еще не скоро, а пока после отцовских оплеух душили слезы.

– Не обижайся на него, сынок, – успокаивала меня мама. – Он же на самом деле добрый. Ко всем людям добрый. А сейчас погорячился. Но ты тоже должен его понять: он так много работает, чтобы нам всем жилось хорошо…

Мама, человек мягкий, очень не любила ссор в доме и всегда переживала, если близкие люди не могли понять друг друга.

Нельзя сказать, что у нас была своя жизнь, у взрослых – своя. Началась война, и нам стали очень близки все их тревоги, заботы. Наш курортный город вмиг изменился – белые бумажные кресты на окнах, очереди в магазинах, где говорили о том, кого сегодня проводили на фронт и кого уже не надо ждать. Вместе со взрослыми мы слушали сводки Совинформбюро, а они становились все тревожней. Фронт приближался, бои шли на перевалах. Прибывало все больше беженцев, эвакуированных, и их, потеснившись, приняли во многих домах.

Мы бегали смотреть, как на горе Чернявской – это рядом с нашим домом – устанавливают зенитки. Их поставили и около маяка. Порт не зажигал больше огней по вечерам, казался ослепшим. Отец, как и многие соседи, вырыл в саду бомбоубежище – траншею с плоской крышей. Если с неба доносился самолетный гул, все с тревогой поднимали вверх головы.

В один из первых налетов бомба упала за квартал от нашего дома, разрушила здание обкома партии. Когда самолеты улетели, я вместе с другими бросился туда и увидел убитую женщину. Это меня так потрясло: вот она, война!

В порт пришел израненный танкер – его торпедировала немецкая подводная лодка. Две торпеды, две шестиметровых сигары, выскочили на берег. Одна из них сутки лежала на пляже, пока ее не обезвредили саперы. Мы, конечно, бегали смотреть – мальчишеское любопытство всегда берет верх над страхом и осторожностью. И во время налетов, сунув маленькую племянницу, за которой приглядывал, в бомбоубежище, я уносился на улицу…

Таило в себе опасность и наше теплое ласковое море. Однажды, сидя на пляже, мы увидели, как взлетело на воздух маленькое транспортное суденышко: его подстерегла вражеская подводная лодка. Вместе со взрослыми мы теперь настороженно вслушивались в небо – кто летит? Наши или фашисты? Гул немецких бомбардировщиков стал предвестником несчастий, трагедий.

Бомбы угодили в большой транспортный корабль, прибывший из Новороссийска. Он увез от войны и боев женщин, детей, стариков и, остановившись на рейде, ждал, когда примут, разместят пассажиров. В городе готовили жилье для новороссийских беженцев, и вдруг… Три бомбы попали в судно, и оно сразу же пошло ко дну. Над водой остались только торчащие трубы, как памятник погибшим. Весь город очень тяжело это переживал.

После одной из бомбежек не вернулся с работы домой отец – он тогда работал кассиром на Черноморской железной дороге. Во время налета был в центре города и вместе с другими бросился в сквер – людям, видимо, казалось, что под деревьями можно укрыться, что они защитят от беды. Бомба разорвалась прямо в сквере, многих зацепило, тяжело ранило и отца. Его увезли в больницу. Больше полугода он не вставал с постели, а как только смог подниматься, сразу же занялся своим чувячным ремеслом – надо кормить семью, родню, зарабатывать на мамалыгу, на кукурузный хлеб, который по немыслимой цене продавался на базаре.

Гитлеровцев остановили, все немного вздохнули. Но война не отступила, она была в каждом доме – пришли похоронки на моего двоюродного брата Акопа, на братьев Дерлецких, которые жили у нас во дворе…

Мы понимали, какое это горе, но детство есть детство. И война не могла отнять у мальчишек тяги к играм, к своим компаниям, к общению. Это естественная потребность человека в развитии, он с ней рождается. Не случайно каждый из нас переживает в детстве и отрочестве множество увлечений, пробует себя, где только можно.

Я увлекся в ту пору музыкой, записался в духовой оркестр. Записался, впрочем, неточное слово, просто пришел на занятия, которые вел Карл… А вот отчество забыл. Может, и не знал никогда: мы не звали учителя пения, маленького, седого, бесконечно доброго человека, по имени и отчеству, как остальных учителей. Дядя Карл, чаще – дядя Карлуша, между собой еще проще – Карлуша. Сейчас понимаю, что жилось ему в ту военную пору, наверное, труднее многих. Не каждому ведь объяснишь, что немец немцу рознь, что фашизм – не все немцы.

Неизменная папироска во рту, желтые прокуренные пальцы поднятой вверх руки, увлажненные глаза: он всегда бывал растроган, когда у нас все получалось так, как надо, и из труб лилась музыка.

Карлуша дал мне медный альт, объяснил как извлекать нужные звуки, показал, как дуть, и я дул:

Тум-па-па, тум-па-па…

Через несколько занятий он сказал мне:

– У тебя хороший слух, будешь второй трубой.

Недолго побыв в этой роли, я стал первой трубой. Головокружительная карьера!

Наш оркестр шагал всегда во главе школьной колонны на демонстрациях, и мы поднимали всем настроение бравурными маршами. Был у нас репертуар и для школьных вечеров: «Амурские волны», «Брызги шампанского», фокстроты.

А еще мы играли совсем по другим, печальным поводам – на похоронах. Не отказывали, когда просили, и играли бесплатно. Правда, за это нас кормили на поминках. Дядя Карлуша скорее всего знал о нашем «отхожем промысле» и не мешал ему. Может, считал, что детей вовсе не надо ограждать от чужих несчастий, пусть учатся принимать и понимать жизнь во всем ее многообразии. А может, просто не хотел лишать растущих мальчишек возможности подкормиться.

Музыка отнюдь не перебила увлечения футболом. Мы по-прежнему гоняли мяч на площадке у нашей седьмой школы и на пустыре в центре города.

Однажды на пустыре появился Шота Ломинадзе. Стоит, смотрит внимательно на нашу игру.

Шоту мы знали: он был игроком местной команды «Динамо», полузащитником. Маленького роста, рыжеватый, шустрый, быстрый, неутомимый. На общественных началах ему поручили собрать ребят в спортшколу, создать команду. И Шота присматривался к нам. Мы еще не знали, что это наш будущий, наш первый тренер.

Спортшколы в нынешнем понимании не было. Просто мы собирались на стадионе «Динамо», где нас ждал Шота, на тренировку. Но все мы были уже в динамовской форме. Сразу же после знакомства тренер отвел нас на склад, в маленькое темное помещение, где нам выдали синие трусы, желтые майки, гетры и бутсы размера на три больше, чем надо – других не имелось.