Форварды покидают поле - Халемский Наум Абрамович Страница 4

Зина вышла из тени и присела на широкий подоконник, натянув на округлые колени синюю юбку. Сейчас, в полосе света, она стала еще привлекательней.

— Боже, Вова, кто тебя так разукрасил?

— Буза, случайно упал,— отмахнулся я, пытаясь рукой прикрыть разорванную рубашку.

Зина с несвойственной ей фамильярностью подтолкнула меня к свету и стала бесцеремонно разглядывать припухшее, в кровоподтеках лицо. Затем, укоризненно покачав головой, достала из своей вязаной миниатюрной сумочки зеркальце и протянула мне.

— Ты все такой же несносный драчун. Погляди на себя. Мама его ждет не дождется. Ну и порадуется она такому сыночку!

Зина рассматривала меня, будто музейный экспонат. А я, обычно не терпевший вмешательства девчонок в свои дела и отвечавший на это грубостью, робко и смиренно слушал ее нотации. Действительно, мое отражение в зеркальце было мало привлекательным. И надо же было Зине прийти именно сегодня, сейчас!

— Тебе необходимо умыться,— помолчав, сказала она.

— Угу...— согласился я,— у пас на черном дворе кран...

— Пойдем вместе.

— Зачем? Ты обожди, я мигом...

Пройти с Зиной под любопытными взглядами соседей казалось невозможным. Я оставил ее на лестнице, а сам метнулся через подъезд на черный двор, отвернул кран, сбросил рубашку и, положив ее на козлы для пилки дров, подставил разгоряченную голову под струю воды. Распрямившись и открыв глаза, я увидел Зину. Она сидела на бревне и зашивала мою рубашку.

Зина откусила белыми ровными зубами нитку, исподлобья взглянула на меня и опросила:

— Ты увлекаешься спортом?

— Спортом? — переспросил я.— В футбол играю, занимаюсь боксом.

— То-то тебя так отбоксировали,— рассмеялась она.— Родная мать не узнает!

— Узнает! Ты ведь узнала.

— Не без труда. А рубашку разодрали по всем правилам бокса.

Откровенно говоря, мне нравились ее ворчливые заботы, насмешливые искорки в глазах и даже ирония.

Наконец она протянула мне наспех зашитую рубашку.

— Попробуй надеть, только осторожно! Тебе нужна одежда из железа. Ну и мускулы! Точно крокетные шары.

Хм, крокетные шары... Все же высокий и худосочный Севка Корбун, сын директора нашей школы, нравится ей, очевидно, больше меня.

Зина подвинулась на бревне, я сел рядом.

— Тимофей Ипполитович,— начала она,— ходил в секцию подростков биржи труда, чтобы устроить тебя на работу.

— Кто его просил? — вырвалось у меня.

— Ты злой и неблагодарный.

— Спасибо!

— Старый учитель старается тебе помочь, а ты платить за это черной неблагодарностью. Мне кажется, его заботы именно тем и хороши, что никто его не просит. По его настоянию тебя зачислили в броню ста.

— Что это за броня?

— Сто подростков, которых в первую очередь пошлют на работу. Теперь тебе надо обратиться к руководителю секции подростков и напомнить о себе.

— Могу сходить.

— Как же мне узнать о вашем разговоре? Вот что. Приходи, Вова, в клуб металлистов. По вечерам я всегда бываю там. Можешь считать,— улыбнулась она,— что я назначаю тебе свидание.

Зина поднялась и протянула мне руку. Я не стал ее провожать, а смотрел вслед, пока она не скрылась в подъезде.

КРУШЕНИЕ НАДЕЖД

Летом я обычно сплю на балконе. Только в те ночи, когда небо заволакивает тучами, ложусь в комнате на полу. Спать валетом в одной постели с Мишкой невозможно. Он так и норовит пристроить свои ноги на моей голове. На балконе никто не мешает курить, размышлять о том, о сем. Фантастические грезы перед сном — самые сладостные минуты. Впрочем, иногда меня занимают и будничные дела. Вот и сегодня я ворочаюсь на жесткой постели, не могу уснуть и долго гляжу в звездное небо, перебирая в уме все свои заботы. Необходимо уговорить старшего брата, Анатолия, дать мне на один вечер ботинки: не могу же я пойти в клуб металлистов на концерт «Синей блузы» в своих полуразвалившихся, перевязанных шпагатом. Может быть, лучше днем, когда Толя на заводе, унести его ботинки в сарай, а вечером надеть — и в клуб. Драться со мной Толик не станет, не так уж легко ему теперь совладать со мной. Значительно больше беспокоит меня предстоящий матч с «Гарибальдийцем». Последнее время капитан «Молнии» Федя Марченко поглядывает на меня косо и явно отдает предпочтение Олегу Весеннему. От капитана с его несносным характером можно ждать чего угодно. Поставит играть центром форвардов Олега — и можете жаловаться хоть самому Ллойд-Джорджу. Будь моя воля, перевел бы Олега в полузащиту — ведь он прирожденный хавбек. Для форварда у него не хватает главного: в решающую минуту, когда всю волю, всю энергию необходимо вложить в рывок к воротам противника, Олег теряется. А потом любит сваливать с больной головы на здоровую...

Большая Медведица сияет над головой, ночные шорохи толпятся у изголовья, как и мысли, лишенные всякой связи. Олегу в центре не сыграть, что бы он ни болтал по моему адресу. С чего это физик стал обо мне заботиться? Таракан всегда относился ко мне с явным предубеждением: мол, из прохвоста Радецкого все равно ничего путного не выйдет. А после истории с Раей Полянской он окончательно махнул на меня рукой. Позапрошлой зимой я остриг ножницами каракулевый воротник на ее пальто. Меня грозились исключить из школы, и больше всех негодовал Тимофей Ипполитович. Помню, он говорил матери:

— Сын ваш способный мальчишка, исключать его жаль, но педагогический коллектив исчерпал уже все меры воздействия. Что касается его способностей, могу сказать следующее: они вашему Вове ни к чему. Чтобы стать полезным человеком, недостаточно одних способностей, необходимо трудиться, трудиться и трудиться, чего он вовсе не желает.

Мать тяжело вздыхала, вытирала слезы.

— Гражданин учитель, прошу вас простить Вову — может, он все-таки возьмется за ум и не пойдет по плохой дороге.

— Да поймите, мадам Радецкая, я рад бы простить, но ведь нельзя больше терпеть все проделки этого юнца.

Мне очень больно все это слушать,— печально про-

молвила мама, и даже меня, подслушивавшего весь разговор под дверью учительской, пробрала дрожь.

— Я понимаю,— согласился он,— но поверьте, па вашего сына нечего попусту тратить силы. Я от него отказываюсь.

— У меня их пятеро, и ни от одного я не могу отказаться...

Я всегда считал Таракана сухим, бессердечным человеком и отвечал ему неприязнью, даже ненавистью. После разговора его с матерью чувство ото возросло. Тем непонятней было стремление учителя помочь мне. Он и прежде предлагал пойти в ученики к маляру. Я много думал о выборе профессии, но такое и в голову никогда не приходило. Тянуло к металлу: стать бы лекальщиком, токарем, ремонтным слесарем, инструментальщиком, пусть жестяником или никелировщиком, но маляром...

И вот физик вмешался в мою судьбу, именно он помог мне: руководитель секции подростков биржи труда пообещал направить меня учеником слесаря на завод центрифуг. Разумеется, центрифуги — это не катера, не моторы и даже не плуги, но куда интересней слесарить, нежели мазать кистью.

Так размышляя, я уснул лишь далеко за полночь. Разбудил меня ливень. Я схватил в охапку тюфячок, подушку, бросился в комнату и прилег на полу. Было еще очень рано. Сон не шел, дождь казался плохим предзнаменованием в день, когда меня должны были послать на работу. Я всегда боялся дождей, попов и черных кошек. Когда снятся деньги, тоже нечего ликовать — жди неприятностей. Черный кот перебежал дорогу — получишь «неуд».

Однако пора уже собираться на Московскую. Биржа открывалась в девять, но длиннущая очередь выстраивалась уже к семи, как в двадцать первом году за осьмушкой хлеба. Даже мать еще спала, хотя она вставала раньше всех, чтобы напоить чаем уходящих на работу отца и Толю, собрать в школу Веру и Мишку. Мишка только первый год учится, а уже ленив и может проспать до полудня. Мне, как обычно, хотелось есть, но в кухне я ничего не нашел. Взяв брезентовую батину накидку, пошел на биржу.

Ливень все-таки угомонился. Поеживаясь от утренней прохлады, я бегом пустился по тополевой аллее к Черному яру, откуда легко можно было пройти к Собачьей тропе и па биржу труда. Высокие тополя зябко стряхивали с листвы серебристые капли. На улице пустынно, серо и мрачно. Перебежав через мост на узкую тропинку вдоль яра, я стал напевать: «Мы конница Буденного, и про нас былинники речистые ведут свой сказ...»