Борис Порфирьев - Чемпионы Страница 5

Он говорил ещё долго, и Никите казалось, что Керенский не сдержится — разрыдается, как женщина. Хотелось вскочить, крикнуть: «Разве для того мы делали революцию, чтобы продолжать империалистическую войну?!» Но Никита знал, что не осмелится этого сделать; было больно и тоскливо… Почему сероглазая сидит в вестибюле и занимается какой–то чепухой — регистрируя делегатов? Почему она не выступает здесь, не даёт боя министру Керенскому? Ведь им, солдатам, не выразить перед огромным залом своих мыслей, как может выразить она, как могут выразить её товарищи…

Задумавшись, Никита не расслышал имени нового оратора, но первые же слова заставили его встрепенуться:

— Товарищи! Тут нам уважаемый министр сквозь слёзы говорил о том, что большевики, мол, раздувают преступные инстинкты в солдатской массе. А все эти «преступные инстинкты» сводятся к одному — к желанию прекратить кровавую бойню. Получается, что Временное правительство в лице эсера Керенского запрещает солдатам даже разговаривать о мире. Оно последовательно, Временное правительство: оно не просто запрещает солдату мечтать о мире, но расстреливает большевистских агитаторов в полках… Я только что приехал с Румынского фронта; армия поручила мне сказать вам: необходимо заключить мир!..

— Правильно!

— Мир!

— Долой войну!

Аплодируя вместе со всем залом, Никита рассматривал оратора; тот спокойно пил воду из стакана, ждал. Когда наступила тишина, приподнял руку, произнёс:

— Товарищи! Я не ошибусь, если выражу единодушное мнение съезда: странно, что на солдатском, фронтовом съезде не присутствует военный министр. Мы должны потребовать, чтобы он отчитался перед нами, сказал нам, фронтовикам, что он думает о немедленном мире!

— Даёшь Гучкова! — грохнул зал. — Пусть отчитается!

Под грохот, выкрики, аплодисменты фронтовик пошёл с трибуны.

Председательствующий наклонился к президиуму, посоветовался; позвонив в колокольчик, сказал, что Гучкова сейчас вызовут по телефону.

А с трибуны звучали слова:

— За что мы проливаем кровь? За свободную Россию или за доходы господ Терещенко и Коноваловых?..

— Дарданеллы нам не нужны. Пусть Милюков воюет за них!..

— Эсер Керенский призывает нас к войне, а посидел бы сам четыре года в окопах…

— Где обещанное Временным правительством равенство? У Гучкова, говорят, сахарные заводы, а у меня одна коза: пусть он поделится…

И во всех выступлениях: «Необходим немедленный мир»…

И вдруг опять совершенно неожиданно:

— Тот, кто призывает к братанию, — предатель! Это измена союзникам! Это удар ножом в спину русской революции! Удар в спину нашей свободе! Наш революционный Севастополь не делит революционных моряков на матросов и офицеров — мы все братья, мы любим и доверяем друг другу…

— Долой!

— Кто это?

— Да знаменитый Фёдор Баткин. Вот идиот, а говорят, человек сумасшедшей храбрости. Смотри, вся грудь в крестах.

— Долой! Продался офицерам!

Фёдор Баткин смотрел исподлобья в зал, смотрел зло, сжав кулаки–кувалды. Из–под чёрного бушлата видна тельняшка… Чем злее он смотрел из–под нависших чёрных бровей, тем сильнее его освистывал зал. И он не выдержал, сдвинул на лоб бескозырку с чёрно–оранжевой георгиевской лентой и, круто повернувшись, пошёл с трибуны — кривоногий, коренастый.

Солдат, выскочивший вслед за ним на трибуну, закричал в шумный зал:

— Правильно Баткин говорит: воевать мы обязаны и согласны! Только дайте нам людей, а то все перебиты! Дайте нам патронов, дайте сапоги!..

Зал проводил его гвалтом. Дребезжа колокольчиком, председатель прокричал сквозь шум:

— Товарищи! Гучков отказался прийти! Я только что звонил второй раз, сказал ему, что съезд требует. Он повесил трубку… Есть предложение — направить за ним делегацию.

— Правильно! Мы прибыли с фронта — перед нами обязан отчитаться! Не пойдёт — привести под конвоем!

Услыхав, что объявлен перерыв, Никита бросился в вестибюль.

Столик, за которым сидела сероглазая девушка, был пуст. Может быть, он ошибся? Он нерешительно спросил молоденькую делегатку, не видела ли та забинтованной девушки?

— Забинтованной? — переспросила та. — Так это Лида Зарубина. Она уехала в редакцию, на Фонтанку.

— И больше не вернётся? — похолодел Никита.

— Ну, если сегодня не придёт, так завтра утром будет обязательно.

Совершенно расстроенный, вернулся Никита в зал.

Выступления ораторов потеряли для него всякий интерес. Даже к приходу Гучкова он отнёсся равнодушно. Породистый, надменный, тот не понравился залу. И опять всё то же: война до победного конца… Обязательства перед союзниками… Единство с европейской демократией… Война до победы…

«Сейчас освищут», — подумал Никита. Но зал молчал.

Гробовая тишина оказалась страшнее выкриков и топота солдатских сапог.

Это понял, видимо, и сам Гучков: он ускорил шаги, потом почти побежал. А съезд продолжал молчать…

Так — под молчание представителей фронта — ушёл из Таврического дворца, а через два дня и со своего поста, военный министр.

Те, кто выступал после, повторяли друг друга, и Никита почти не слушал их — думал о Лиде Зарубиной, пытался припомнить, не слыхал ли он это имя перед войной. Но сколько он ни ворошил свою память, всё было напрасно…

Ночью он спал беспокойно. Видел во сне Лиду, но она ускользала от него, словно облако. Проснулся он неотдохнувшим, с головной болью.

Однако стоило увидеть её, окружённую делегатами, как настроение изменилось. Чувство нежности к этим бинтам, к лёгкой чёлке, к серым узким и раскосым глазам нахлынуло на него, захотелось сделать что–то необычное, сказать необычные слова, но язык стал неповоротливым, и Никита с трудом выдавил:

— Здравствуйте.

Лида, как и вчера, обрадовалась ему, протянула Никите крепкую горячую ладонь.

— Как хорошо, что я вижу вас, — сказала она, глядя в его лицо сияющими глазами. — Сегодня–то мы поговорим с вами непременно: съезд кончает работу; встретимся здесь же.

Глядя с жалостью и нежностью на неё, Никита спросил:

— Как ваше здоровье? Нога?..

— О, — рассмеялась она, — до свадьбы заживёт!

Как и вчера, оттесняемый солдатами, Никита переспросил:

— Так, значит, здесь же?..

Всё снова встало на свои места: за окном светило солнце — ему, Никите; делегаты говорили так же, как ему, Никите, говорила Лида; даже резолюция съезда казалась написанной рукой Лиды:

— Съезд считает, что война в настоящее время ведётся в целях захватнических, вопреки интересам широких масс, и потому обращается к Совету рабочих и солдатских депутатов с настойчивым желанием принять самые энергичные, действенные меры к ликвидации этой кровавой бойни, на основе отказа всех воюющих стран от аннексий, контрибуций и на началах свободного самоопределения народов. Ни одной капли крови русского солдата за чуждые нам цели…

Никита хлопал, не жалея ладоней. То же чувство восторга, которое безраздельно владело им в первые дни революции, охватило его с новой силой. Войны не будет, злодейства не будет, все станут братьями. Ведь именно к этому призывает съезд.

— Граждане капиталисты! — слушал Никита взволнованный голос председательствующего солдата. — Будьте Миниными для своей Родины. Откройте свои сокровищницы, несите деньги на нужды освобождённой России…

Сильно возбуждённый, Никита вышел из зала.

Лида собирала какие–то бумажки в папку. Она радостно кивнула ему головой.

— Вот, наконец–то мы встретились, — сказала она, глядя на него снизу вверх серыми глазами.

— Да, — восторженно сказал он.

— Вы ругаете меня, что я самозванка? Гадаете, откуда я вас знаю?

— Да.

— А я таки вас знаю… Вы читали когда–нибудь «Овода», «Спартака» и, кажется, «Беллони»?

— Да, — радостно ответил Никита, начиная всё понимать.

Лида остановилась и, снова поглядев на него, сказала:

— Эти книжки принесла для вас я.

— Я так сейчас и понял, — сказал он.

— Вы очень нравились Сычугову, и он однажды посылал меня к вам.

— Кому? — удивился Никита. — Я такого не знаю.

— Да как же не знаете, если он посылал меня к вам? — произнесла она огорчённо и вдруг рассмеялась: — Впрочем, мне всё понятно. Он имел несколько партийных кличек, а настоящая его фамилия Смуров.

— Смуров?! — воскликнул Никита. — Конечно, знал! У него ещё была фамилия Троянов! Он меня лечил в лазарете. И учил уму–разуму.

— Ну вот, мы совсем через него друзья. Он и меня учил уму–разуму. Он руководил у нас кружком… Вот тогда–то он и послал меня к вам с книгами и ещё советовал посмотреть вас в чемпионате.

— Вы меня где видели? У Чинизелли?

— Нет, — снова рассмеялась девушка. — В том–то и дело, что я вас нигде не видела. Пойти в цирк сначала было некогда, а потом, как я узнала, вы уехали в Испанию. Вы там боролись с быками?