Борис Дедюхин - СЛАВА НА ДВОИХ Страница 5

В тот же день новый знакомый пришел в конюшню на вечернюю раздачу кормов. Остановил в коридоре Филиппа.

— Здорово, любитель лошадей!

— Мы, чать, все тут любители, — не понял конюх.

— А ты от рождения, поскольку зовут тебя Филиппом.

— Ну и чего?

— А того, что по-гречески «иппос» значит «конь», отсюда «ипподром» — место для лошадей, «гиппопотам» — речной конь, а ты — и есть самый что ни на есть заядлый любитель-лошадник.

— Эка ты!.. Когда так, с тебя пол-литра.

— Одной, значит, тебе мало?

— Как так? - сразу присутулился Филипп.

— Или у тебя день рождения нынче?

— Нет, ты чё?

— А так, что ты, видать, правда, заядлый любитель, только не лошадей, а этого дела...

— Ни росинки на язык не капнуло! — таращил глаза Филипп, изо всей мочи изображая из себя святого постника.

— А ну дыхни!

— Вот еще, делать мне нечего больше!.. И что ты за ревизор?

— Ревизор — не ревизор — верно, но чтобы ты мне вот этого жеребенка всегда в большом порядке содержал. А повторять я не люблю.

И ушел, как не было его.

— Чей-то он раскомандовался? — заметелился после времени Филипп.

Федя, работая конюхом, мечтал стать жокеем и уж видел себя знаменитым мастером, а только что ушедший из конюшни человек был для него подлинным кумиром. И он строго урезонил напарника:

— Это самый великий в нашей стране ездок из всех когда-либо вдевавших ногу в стремя!

Филипп поковырял в зубах сухим стебельком клевера, вяло согласился:

— Оно, конечно, Насибов... Он, баил кто-то, недавно в Америке шибко сильно с Гарнира сверзился...

— Не он «сверзился», а перед ним французские лошади споткнулись, Гарнир наскочил на них — тут ведь одно мгновение! Николай упал, разбил лицо, а пока вставал, все лошади ушли больше чем на двести метров. Он снова прыгнул в седло, догнал и был все же шестым.

— Эт-то да... Только чего он узырил в этом колченогом хмыренке?

Федя на этот вопрос не умел ответить с определенностью, но, чтобы не промолчать, сказал:

— У Николая Насибова чутье на лошадей.

С этого дня Анилину жить стало лучше, стало веселей. На завтрак и ужин приносил ему конюх, кроме всего прочего, овсяную кашу, в которую добавлял несколько сырых яиц, а к десерту непременно морковку или подслащенную патокой водичку. Наливал иногда молока, но Анилин брезгливо фыркал и отворачивался — помнил вкус пряного, душистого маминого, и это, коровье, казалось ненастоящим и даже, подозревал он, приванивало то ли керосином, то ли карболкой — совершенно негодное, словом, для питья.

Его неожиданный покровитель время от времени заглядывал на конюшню и каждый раз был чем-нибудь недоволен, каждый раз ругался — ну ни единого случая, чтобы он не отчитал Филиппа: то морковь крупно порезал, то мало подстилки положил, то из кормушки труху не выгреб, прежде чем сено задавать, — тысячу причин выискивал. Филипп боялся Насибова больше, чем всего заводского начальства, вместе взятого, и, когда встречал его где-нибудь на территории, начинал безо всякой подготовки клясться:

— У меня в конюшне порядок, как в церкви.

Скоро стали Анилина называть стригунком: означало это, что ему исполнился год и ему впервые постригли гриву.

Он держался в компании таких же, как сам, сорванцов, которые насмешливо и презрительно посматривали на жеребят-молочников, веселились и потешались, когда сосунки боязливо ковыляли возле своих мамаш и, чуть отстав от них, начинали панически ржать. Матери подходили к плаксам, успокаивали, а стригуны взирали с укоризной и в неподдельном изумлении, словно бы желая сказать: «Вот мы никогда такими недотепами не были, ни-ког-да!»

Наступило второе лето. Анилин и его однокашники — Графолог, Мурманск, Реферат, Эквадор — начали вести себя совсем уж степенно, совсем как большие, — не взвиз­гивали, не метались без толку, а очень серьезно и вдумчиво щипали траву, глубокомысленно чесали задними копытами у себя за ухом и сокрушались лишь тем, что у них вместо шикарных хвостов по-прежнему торчали сзади легкомысленные венчики.

Они очень искусно выдавали себя за матерых, искушенных и даже несколько утомленных жизнью коней, но когда мимо проходили их знаменитые соконюшенники, звезды лошадиного мира, сразу становилось очевидным, что они только играют во взрослых: они поднимали головы, заворожено впивались глазами в находившихся в отличной форме, готовых к поездке на ипподромы скакунов. О-о, кто бы знал, как страстно мечтали они стать та­кими, а мечтая, угадывали впереди жизнь счастливую и необыкновенную, и их молодые красивые тела вздрагивали от нетерпения и ожидания.

Осенью счастливчики вернулись из дальних странствий домой. Словно царскую корону нес на голове — так важно держался, выходя из специального автобуса, трехлетний рыжий красавец Айвори Тауэр. Это был крэк, как на­зывают лучшую лошадь страны: он выиграл все призы в Москве, потом ездил за границу, оставил в десяти корпусах сзади себя знаменитого шведского скакуна Слябинга.

Скакал на Айвори Тауэре Николай Насибов, и он один не был полностью доволен им: в знатном иностранце Айвори Тауэре (по-английски это значит «Башня из слоновой кости»), которого ребенком купили в Ирландии, но который вырос как скакун в «Восходе», он угадывал обыкновенного фляйера — скакуна на короткие дистанции, а истинный крэк должен иметь не только резвость, но и силу. Тысячи разных лошадей прошли под ним, сотни — скакунов высокого класса, десятки — класса международного, но не было той, о которой он мечтал всю жизнь, которая снилась ему, надежда на встречу с которой жила многие годы. И он очень верил в эту встречу.

Осенью была обычная дележка молодняка: на заводе несколько тренерских отделений, и каждый жокей норо­вит заполучить себе наиболее способных жеребят. Каждая чистокровная — это природный алмаз, из которого надо сделать бриллиант. Работа требуется ювелирная, тут нужно высочайшее мастерство, а для непосвященных людей это просто таинство. Начинается оно уже на самом первом этапе — при отборе, так сказать, алмазного сырья...

Проводится дележка по давно заведенному порядку.

Сначала отбирают самых «перспективных» и распределяют их по жребию: кто кому достанется. Анилин, конечно, в число «перспективных» не входил, жребий на него не метали. Больше того, он не попал и в следующую группу — в группу, так сказать, середнячков, которых растасовали уже не наудачу, а в зависимости от заслуг жокея: право первого выбора давалось Насибову, и он получал себе трех приглянувшихся ему лошадок, на долю менее опытного приходилась следующая тройка и так далее.

Анилин был отнесен в компанию лошадей самых бросовых — тех, которых давали в принудительном порядке, в качестве досадной «нагрузки». И среди этих бракованных Анилин, прихрамывающий и близорукий, слыл едва ли не самым захудалым. Очень были удивлены директор завода, начкон да и другие все работники, когда Насибов захотел взять его по доброй воле.

Что же нашел опытный жокей в Анилине, или Алике, как стал он его называть?

Лошади отличаются друг от друга прежде всего по мастям.

Знающие люди уверяют, что самые пылкие и артачливые, трудно подчиняющиеся требованиям лошади — рыжие. Полная им противоположность — вороные, самые кроткие. Середка на половинке между этими двумя — гнедые и серые. Пусть так, но связана ли окраска с резвостью и силой лошади?

Увы, нет... Вообще-то, наверное, тут есть еще много чего-то не до конца ясного, неизученного и интересного, но что цвет шерсти, гривы и хвоста никак не отражается на способностях скакать или бегать рысью — это наука доказала точно. И если в прошлом веке еще пользовались особой милостью серые и вороные, а пегость приравнивалась к пороку (история с Холстомером — МужикомПервым), то нынче, заручившись учеными трудами, конники обращают на масть ноль внимания.

Не скажешь так про темперамент — не характер, не нрав — особенность внутреннего природного склада, вроде как бы лошадиная душа. Эта душа во внимание принимается, и в зависимости от того, какова она, лошади рассортировываются на четыре рода — как, впрочем, и люди...

И вот если лошадь неизменно весела и подвижна, живо отзывается на все, что возле нее совершается, а обиды или радости забывает так же скоро, как и принимает их, — это лошадь-сангвиник. Если же какая-то одна скорбь или утеха поселяется в ее душе надолго и так всерьез, что других печалей или услад она и признавать не хочет, — темперамент у нее меланхолический. Бывают лошади порывистые, как сангвиники, но вспыльчивые, неуравновешенные — это холерики. А тех, которые спят на ходу, называют флегматиками.

Ну, а если отставить в сторону латынь и задаться простым вопросом: оказывает ли себя как-нибудь «душа» практически — на скачках? Ответ на этот вопрос есть.

Лошадь не может приспосабливаться к человеку, как это могут делать кошки и собаки, а значит, надо человеку приспосабливаться к ней, сообразуясь с ее природным сложением. Только это далеко не так легко, как может показаться. Вот есть, например, в нашей стране изуми­тельно сложенный и мощный скакун Заказник, выигравший в 1971 году главный приз сезона и неплохо выступавший за границей. Но на что он способен, какие возможности еще заключены в нем, никто так и не знает: до того сложный и трудный у него характер, что за три года не нашлось жокея, который бы выявил и рассмотрел Заказника до конца. Чтобы сделать это, надо не только большое умение, но еще много времени и сил. А стоит ли их затрачивать —  это никому не известно. И можно понять тех жокеев, которые отказались от него, стали работать с другими, добронравными и щедро раскрывающими свои способности лошадьми.