Джеймс Гривc - Возвращение к людям Страница 5

До сих пор, как вспомню этот нелепый запрет, меня охватывает негодование. Я четыре года работал на них, забил 132 мяча в 169 играх лиги, и затем они получили 79 990 фунтов за мой переход в «Милан». И только из-за отказа поехать на второстепенный матч я был отстранен от игры до конца своего пребывания в «Челси».

Трудно было в такой ситуации удержаться от выпивки. В тот период я стал завсегдатаем пабов. Кружка пива помогала мне забыть все проблемы, связанные с «Миланом». Даже теперь я помню названия всех питейных заведений по дороге из Лондона в Саутенд.

В то время я стал сильно напиваться. Особенно запомнились два случая. Первый произошел, когда я должен был лететь в Милан для выступления в товарищеской встрече в «Ботафого» в июне 1961 года. Меня хотели показать болельщикам клуба. Затем по договоренности я мог вернуться в Лондон, потому что в следующем месяце у нас с Иреной должен был родиться ребенок.

Со мной в Милан летели Десмонд Хаккет, спортивный обозреватель «Дейли экспресс», и фоторепортер Норман Куик. У Десмонда Хаккета не было шаблонных материалов: о чем бы он ни писал, все у него выглядело ярким и живым. Но при этом он часто признавался: «Хороший сюжет для меня важнее фактов». Дес любил весело проводить время, и когда мы за два часа до отлета оказались в аэропорте Хитроу, он решил угостить меня омаром и шампанским за счет «Дейли экспресс».

Когда мы закончили вторую бутылку и подумывали, не заказать ли третью, Куик взглянул на часы. «Наш самолет, – сообщил он, – улетел десять минут назад».

Мы полетели следующим рейсом и приземлились, опоздав на шесть часов, в другом аэропорту. В это время в другом конце города – в аэропорту Линате – меня с возрастающим нетерпением ждала группа встречающих от «Милана». Но только к лучшему, что они не видели, как я выходил из самолета после приземления в Малпенсе. Я терпеть не могу летать на самолете. Чтобы придать себе смелости, я налегал на коктейли с шампанским, и к тому времени, когда мы добрались до Италии, мне уже море было по колено.

Я играл на следующий день и забил один гол в матче с очень сильной командой «Ботафого». Счет вышел ничейный – 2:2. Болельщикам моя игра, видимо, понравилась, и администрация «Милана» заявила, что будет с нетерпением ждать моего возвращения в июле после рождения нашего малыша. И с этого начались мои конфликты с клубом.

Ребенок (как потом оказалось, девочка) должен был родиться 15 июля, и я планировал вернуться в Милан 17-го. Наша восхитительная малышка Митци, как позволительно женщине, запаздывала, и я телеграфировал в Милан, что остаюсь с женой до рождения малыша. Они «вошли в мое положение», пригрозив мне штрафом в 50 фунтов за каждый день опоздания. После этого не могло быть и речи, что Джимми Гривс уживется с «Миланом».

Я послал ответную телеграмму, сообщая, что какие бы меры они ни приняли, я не намерен возвращаться до тех пор, пока не появится на свет мой ребенок. На этот раз они смирились, но все равно на душе у меня остался неприятный осадок.

Наконец шестого августа Митци соблаговолила появиться на свет. Спустя несколько часов после ее рождения я случайно столкнулся в роддоме с моим старым приятелем из «Челси» Джоном Силлетом. Мы решили зайти в ближайший бар «Олд Белл», чтобы парой рюмок обмыть появление малышки. Через семь часов, на рассвете, мы, счастливые, сидели в погребке «Олд Белла». За это время мы, скорее, не обмыли, а, так сказать, утопили младенца и уже не способны были сделать и шагу. Мы пережидали, пока не минует опасность в лице разъяренной тещи Джона, которая, должно быть, рвала и метала, ведь он обещал давно быть дома.

В баре все проблемы, связанные с «Миланом», вылетели из головы или, по крайней мере, казались далеко-далеко. Но спустя четыре дня я уже предстал пред лицом нового начальства. И для меня начался четырехмесячный кошмар. Может, это прозвучит слишком драматично, но я оказался буквально узником «Милана». Я, к своему несчастью, слишком поздно обнаружил, что порядки в итальянском футболе совершенно иные, чем у нас. С футболистами там обращаются, как с безмозглыми болванами, ни на йоту им не доверяя и нещадно наказывая увесистыми штрафами при малейшем намеке на непослушание. Эта обстановка действовала на меня угнетающе. Возможно, будь я постарше, то смог бы как-то приспособиться. Правда, будь я взрослее, соображал бы лучше и ни за что бы не согласился поехать в Италию. Но в ту пору я еще не созрел для решения серьезных проблем и постоянно делал ошибки.

Когда я подписал контракт с «Миланом», но еще не переехал в Италию, в клубе появился новый тренер – Нерео Рокко. Это был крупный, упитанный мужчина, страшный педант, а юмора у него было не больше, чем у разъяренного быка. Бедняга Нерео! Из-за меня его жизнь превратилась в ад. Но и он, надо сказать, не доставил мне особой радости.

Теперь, когда я вспоминаю прошлое, мне становится жаль Рокко. Его работа заключалась в том, чтобы выжать из меня все, на что я только был способен. Но я-то не был в этом заинтересован и поступал так, что жизнь Рокко становилась невыносимой. Будь у него другая натура, он, возможно, нашел бы способ наладить наши взаимоотношения. Но единственно, на что он, видимо, рассчитывал, пытаясь меня «приручить», была жесткая и жестокая дисциплина.

По приезде в Милан мне пришлось тотчас же отправиться за сорок миль от города в уединенный лагерь в Галаретте, где Рокко проводил тренировки с остальными игроками. Спортивный лагерь? Да он больше походил на тюрьму! Они считали, что если запереть всех нас вместе (без преувеличения запереть), то в команде возникнет дух коллективизма. Но это, по моему мнению, привело лишь к тому, что все игроки до смерти друг другу надоели еще до того, как вышли на матч. Ведь нам даже не разрешалось оставаться одним, проводить время вне команды. Наша жизнь походила на затянувшуюся и всем осточертевшую игру «делай как я»: впереди, покрикивая по-сержантски властно и угрожающе, Рокко, а все мы за ним, покорно и приниженно. Его английский был чуть лучше моего абсолютного незнания итальянского, и мы обычно объяснялись жестами, как глухонемые.

После завтрака мы гурьбой выходили на прогулку. Затем начиналась утренняя тренировка. Отдыхали мы все вместе. Всегда вместе. Нам никогда не разрешали покидать отель без Рокко. В нашей жизни все было расписано до мелочей, что еще больше подчеркивало приниженность нашего положения.

Рокко обычно сам заказывал мне еду и садился напротив, чтобы проследить, все ли я съем. Он разрешал нам только две сигареты в день: после ленча и после обеда. До перехода в «Милан» я курил довольно мало, но диктат, когда и сколько сигарет следует выкуривать, привел к тому, что я только и искал удобного случая сделать лишнюю затяжку.

Пить пиво считалось чуть ли не смертным грехом. Вино подавали к столу, но тот, кто пытался получить больше одного стакана, рисковал разгневать всевидящего Рокко.

Никому из игроков не нравилась такая жесткая дисциплина, но большинство настолько привыкли к ней, что считали ее неизбежной. Однако все пользовались малейшей возможностью, чтобы выкурить лишнюю сигарету или выпить украдкой кружку ледяного пива в баре, если были вполне уверены, что поблизости нет Рокко.

Джанни Ривера, тогдашний «золотой мальчик» итальянского футбола, с растущим недоумением наблюдал за тем, как я упорно сопротивлялся этой жесткой системе. Однажды он спросил меня на ломаном английском: «Джимми, зачем ты это делать? Зачем ты бороться с Рокко все время? Легче сдаться, делать, как он хочет. Деньги главное, нет?»

Вряд ли он со своим знанием английского мог понять меня, когда я пытался объяснить, что ценю свою личную свободу превыше всего. Никакие деньги не могут восполнить ее потерю. Всю жизнь я был бунтарем, и четыре месяца в Милане прошли для меня в постоянной борьбе за свою независимость и индивидуальность. Мне хватило пяти минут, чтобы понять, что с ними мне не ужиться. Вокруг слышалась лишь непонятная итальянская речь, и мне страшно захотелось домой. Я уже был готов укладывать чемоданы, когда в тренировочный лагерь приехал мой адвокат, чтобы узнать, как идут дела. Я устроил ему бурную сцену и высказал все, что думаю о «Милане», закончив словами, что «готов улететь отсюда первым же самолетом». «Три года такой жизни, – сказал я, – и меня можно будет отправить в сумасшедший дом».

Мой адвокат был чудесный человек, истинный англичанин (к несчастью, он погиб несколько лет назад в авиакатастрофе), он очень много сделал для меня в эпопее с «Миланом». Но, обдумывая сейчас свое прошлое, я жалею, что последовал его совету. Думаю, что, если бы в первые же дни прямо и решительно отказался играть в «Милане», им бы пришлось смириться. Но, начав действовать по правилам, я уже не мог отступить. Мне оставалось лишь соблюдать установленный порядок. Адвокат объяснил, что мой контракт составлен по всем правилам, не придерешься, и я не могу просто взять и порвать его. В одном адвокат все же помог: он уговорил «Милан» отпустить меня на пару дней домой повидаться с семьей и друзьями. И снова встретиться с добрым британским пивом.