Владимир Шатаев - Категория трудности Страница 8

Зима меняет все. Как новая квартирная хозяйка создает интерьер на свой вкус. Символы, обозначавшие на карте лавиноопасные участки, не только ничего не стоили, но и, наоборот, дезориентировали — их теперь следовало передвинуть в другие, никому не известные места, при этом количество их сильно бы возросло. Она разрисовала маршрут новыми трещинами, снежными флагами, карнизами...

Что еще нас ожидало? Сорокаградусные морозы. Пронизывающие ветры, постоянство которых в непостоянстве; направление вне видимой логики меняется неожиданно, резко и порою крайне противоположно. Движение вслепую, на ощупь — скальные щели, трещинки, необходимые для вколачивания крючьев, забиты снегом, затянуты льдом. И другое — короткие зимние дни, которые ограничивали время работы и удлиняли срок восхождения. Это то немногое общеизвестное и обобщенное, что мы могли предположить. И еще мы предполагали, что больше будет такого, чего и в голову не может прийти.

И все-таки кое-что мы предусмотрели. Даже веник взяли, чтобы расчищать снег в поисках места для вколачивания крюка. А главное, мы с Кавуненко весь январь выезжали в Царицыно и лазили на башне без рукавиц — руки должны привыкнуть к морозу.

На маршрут вышли тремя двойками. В первой — Кавуненко и я, во второй — Эдуард Мысловский и Владимир Вербовой и в третьей — Леонид Поляков и Лев Добровольский. Руководил восхождением Кавуненко.

Рюкзаки на этот раз побили всякие рекорды. Как ни экономили, как ни отбирали самое необходимое, как тщательно ни взвешивали продукты — буквально до грамма, — вес поклажи каждого из нас перевалил за два пуда. Это естественно — усиленный запас теплой одежды, страховочного снаряжения, продуктов — восхождение должно быть длительным.

— Ничего, — шутил Кавуненко, — прочнее в землю упираться будем.

«Скучный» шхельдинский ледник скоро кончился. Зато стало «весело», когда вышли на ушбинский ледопад. Растрескавшаяся блекло-серая полоса в поперечнике около двухсот метров, зажатая меж скалами, уходила круто вверх и напоминала остов огромного животного. Глетчер грозно и непрерывно шумел — где-то рушились сераксы (ледяные столбы причудливой формы), скатывались, отрывались ледяные глыбы.

Ледник здесь, преодолев гигантский каменный порог, разламывается на перегибе и продолжает дальше колоться, корежиться, стекая вниз по крутому обрывистому ложу.

Ледопад — классика ледового альпинизма. Нет ничего труднее прохождения этого горного рельефа. Порою за весь маршрут не встретишь такого количества трещин, как здесь. Нет никакой уверенности, что в момент, когда идешь по нему, не появится еще одна, а именно: между твоей левой и правой ногой.

...Все имеет конец. Оказалось, что и ледопад тоже, хотя в это не верилось. Он вывел нас на Большое Ушбинское плато.

Глаз успокаивался на безмятежной белой равнине. Но мы знали, что эта вроде бы миротворная снежная гладь прячет опасность. Трещин немного, но трудно их распознать — замаскированы толщей снега.

...Трудовой день закончился на Ушбинской подушке. Прямоугольный «стол» метров двести в длину и несколько десятков в ширину, покрытый чуть выпуклым снежно-фирновым слоем, стал местом нашей ночевки.

На другой день засветло мы уже были на ногах. Точнее, на «кошках». Крутой ледовый склон привел нас к скалам Настенко. Их считают не слишком сложными и по альпинистским понятиям безопасными... Но лет двадцать назад восходитель Настенко, решив покорить Ушбу в одиночку, сорвался именно здесь и погиб.

Скалы тянутся вверх метров на сто. Каждый забитый крюк — проблема. Трещины, заросшие льдом, покрытые снегом, отыскать порою не легче, чем белый гриб в лесу. Но даже обнаружив, обработав ее, определить на глаз, что она не «поганка», не всегда удается. Иногда вбитый крюк приходится извлекать обратно — слишком свободно сидит, нагружать опасно. Крюк надежен, когда он «поет», входя в тело скалы.

Однако здесь у нас все сложилось удачно, и мы одолели эти сто метров довольно быстро.

За скалами открывался грозный, но поражавший своей необычностью вид. Он завораживал настолько, что поначалу, забыв о своей восходительской задаче, мы не испытали ни малейшего чувства испуга, сделались только зрителями. Но на душе стало тревожно, когда пришли в себя и вспомнили, что все это надо пройти.

Ледовая доска протяженностью триста метров, ровная, отполированная, словно по ней прошлась заливочная машина, могла бы стать отличным высокогорным катком, если положить ее горизонтально. Но теперь по ней кататься нельзя — можно только скатываться. Ее стеклянная прозрачность, казалось, позволяла рассмотреть глубокое, мертвенно-угрюмое нутро Ушбы.

Ясно, что без ступеней и крюков здесь ни шагу не сделаешь. Я все же попробовал пройтись на «кошках». Но с равносильным успехом мог бы это сделать на мраморном полу — лед настолько крепкий, что «кошки» лишь царапали его.

Летом мы выбиваем ступеньку пятью-шестью ударами ледоруба. Сейчас каждая выемка для ноги обходилась в 22-25 ударов. Лед необычной, «зимней» структуры скалывался линзами. «Блюдца» разных калибров, мелкое крошево катились по склону с огромной скоростью, угрожая поранить тех, кто работал внизу. Они прикрывались рюкзаками, но незащищенные руки часто получали болезненные ушибы.

В шесть часов вечера мы с Кавуненко стояли в полутора метрах от предвершинного гребня. «Стояли», если этим словом можно обозначить позы людей, пристегнутых к крутым, чуть ли не отвесным скалам и упиравшихся носками ботинок в едва намеченные выступы. На самом гребне не смог бы удержаться даже канатоходец — настолько острый, что Володя, увидев его, сказал:

— Как бы рук не порезать...

Под нами немного ниже, на узкой полунаклонной полке, где можно разве что сесть, привязанные, как и мы, к крюкам; расположились Мысловский, Поляков и Добровольский.

В самом низу, где «доска» смыкалась со стеной, на последней ледовой ступеньке находился Володя Вербовой. Откинувшись назад, насколько позволяла привязь из небольшого куска репшнура, он примерялся к подъему.

Погода порадовала нас еще утром — я вылез из пещеры и был приятно удивлен резким потеплением. Ртутные столбик на термометре забрался высоко и показывал минус десять. В течение дня он упорно тянулся вверх и к вечеру добрался до пяти.

Сейчас было пугающе тихо. Крупными хлопьями падал снег, медленно, плавно, как в театре на елочном представлении. День угасал. Но с нашего места еще хорошо виден пунктир, оставленный ледорубами. Он тянулся от Вербового до нижнего края «доски» — мы хорошо потрудились, чтобы искорежить ее политуру...

Было тихо. И тишина эта длилась долго — весь вечер, и ночь, и следующий день... Она ничего не предвещала. И вовсе не была тем затишьем, про которое говорят, что оно перед бурей, — природа не собиралась нам строить каверзы. Но ей не дана абсолютная неподвижность. Она динамична. Все, что в ней есть, неизбежно меняет свое качество. В ней так много всего, что каждое мгновение где-то что-то непременно меняет качество... Этот камень пролежал здесь тысячелетия, но так случилось, что именно в этот момент истек срок одного его качества и наступило другое...

Камень лежал метрах в пятнадцати правее от нас и немного выше. Размерами и формой он был похож на коробку от подарочного торта с шоколадными зайцами. Он находился точно на одной вертикали с Володей Вербовым, и измерить ее можно было длиною альпинистской веревки...

Володя был в каске. Но мы заорали всем скопом во всю мощь своих глоток: «Камень!» Он поднял голову, и камень пришелся ему по лицу....

Несколько минут мы еще питали надежду. Но спустился Эдик Мысловский и увидал, что Володя мертв...

Было совсем темно и по-прежнему тихо. Мы с Кавуненко, насколько возможно, повернулись друг к другу спиной... Никто не проронил ни слова, не в силах нарушить это погребальное молчание гор... Только потом, спустя полчаса, неизвестно к кому обращаясь, Кавуненко хрипло спросил:

— Ты хорошо проверил? Может быть...

— Да, — ответил Мысловский снизу.

...О спуске и вообще о каком-либо передвижении теперь не стоило и думать — собственной руки не различишь. Все оставались на своих местах.

Положение тройки, что расположилась под нами, не легкое. Жилплощадь позволяла им натянуть спальник только на ноги. Они так и сделали — не заботясь о судьбе пухового четырехспального мешка, надели его прямо на «кошки».

Но и это был сервис. Нам с Кавуненко об этом только мечталось. У нас не было и такой возможности.

Мучительно холодно. До боли в сердце мерзнут ноги, особенно правая. «Физзарядка» затянулась на всю ночь, до рассвета переминались с ноги на ногу, пританцовывали, подпрыгивали, насколько это возможно, хлопали себя по бокам. Но это мало помогало.

Примус лежал в моем рюкзаке. Нельзя сказать, чтобы я забыл о нем — просто считал его вещью, у которой в данный момент может быть только одно назначение: отяжелять мой груз. Но папу Карло, как известно, согревал иногда и нарисованный очаг, ибо холод, как и голод, очень способствует росту воображения. Сперва я вообразил горящий примус — просто так, отвлеченно, А после представил себе, как бы он выглядел здесь, на стене...