Уолтер Гретцки - Уэйн Гретцки Страница 8

Контракт – не с ВХА и не с «Индианаполис Рейсерс». Это был контракт о найме Уэйна Гретцки лично Нельсоном Скалбани. Уэйн «должен быть готов приступить к работе с 11 июня 1978 года либо в Хьюстоне, либо в Индианаполисе». (Когда позже Скалбани спросили, что было бы, если бы Уэйну по каким-то причинам не разрешили играть, он ответил: «Ну тогда бы у меня был самый дорогой в мире партнер в теннисе».)

Контракт заключался на четыре года с возможным продлением еще на три на условиях, устраивающих обе стороны. В случае отсутствия договоренности спор выносится в нейтральный арбитраж.

Из задатка в 250 000 долларов Уэйн должен был получить 50 000 в момент подписания той бумаги, что он сейчас писал под диктовку бородатого миллионера, остальную сумму – после того, как адвокаты одобрят другие пункты контракта.

Зарплата устанавливалась такая: в первый год – 100 000, в следующие два года-по 150 000 и в четвертый год– 175 000.

Контракт аннулируется в случае слияния лиг и запрещения юниорам играть в профессиональных командах, причем Уэйн сохраняет все выплаченные ему на тот момент деньги.

Вот так: 825 000 за четыре года игры. В юниорской команде «Б» игрок получает 4 доллара за победу, 2 доллара за ничью, 1 доллар за проигранный матч. В «Грейхаундз» он получал 25 долларов в неделю. Теперь он будет зарабатывать 3000 в неделю. Можно сказать, значительный рост зарплаты.

До сих пор Уэйна иногда спрашивают, сколько он на самом деле получал, играя в юниорах. «Ну, понимаете, – говорят они, подмигивая, – сколько сверх официальной ставки 25 долларов?». Он хохочет в ответ, потому что только однажды он получил кое-что, кроме зарплаты. Когда его пригласили в команду Канады на чемпионат мира среди юниоров, он приехал без пальто. Анжело Бамбакко купил ему пальто на свои личные деньги. «Но вы правы, 25 долларов в неделю не получает никто. Все получают 24 доллара 1 цент: 99 центов – налог».

Как бы то ни было, Уэйн закончил писать. Он и Нельсон подписали контракт, я и Гас подписали его как свидетели. Мы приземлились в Эдмонтоне, здесь состоялась пресс-конференция, а потом полетели в Индианаполис и там попрощались со своим сыном.

Пресс-конференция была бурной. Как только мы вышли из самолета, на нас набросилась толпа репортеров (естественно, какие-то слухи просочились), а в отеле журналистов было еще больше. Но возвращаясь домой в Брэнтфорд, я думал не о них. Я перебирал в памяти наш разговор в гостинице в Ванкувере. Разговор, который мы вели втроем: мать, сын и отец…

Мы с матерью с самого начала поставили два непременных условиях при подписании Уэйном любых соглашений. Первое: он должен жить в какой-либо семье; второе: он должен продолжать учебу до окончания двенадцатого класса. Значит, у него будут дела кроме хоккея. Это будет нелегкая жизнь. Я хотел убедиться, что Уэйн представляет, как тяжело ему придется.

– Уэйн, ты представляешь, на что идешь? Ты хорошо все себе уяснил?

– Да, – ответил он.

– Ты должен твердо все решить для себя. Никакие деньги тебя не обрадуют, если тебе не по силам окажется эта жизнь. Ты понимаешь, что теперь ты не принадлежишь себе? Тебе придется отказаться от многого, чем живут твои ровесники. Готов ли ты к этому?

– Да, я все знаю.

Я сделал еще одну попытку.

– Ты уверен в себе? Ты уверен, что такой жизни ты хочешь? Если ты так сильно хотел достичь именно этого, мы согласны. Но если ты сомневаешься, поехали домой и забудем все.

– Я все понимаю. Я знаю, как это будет.

Он думал, что знает. Мы тоже думали, что знаем. Но оказалось, что в то время мы ничего не знали…

«Бабуля – чертовски хороший вратарь»

«Совсем неплохо оказаться среди людей, которые балуют тебя потому, что ты их внук и они тебя любят, а не потому, что ты Уэйн Гретцки».

Первым вратарем, который пропускал шайбы после бросков Уэйна, была его бабушка, моя мать. Может быть, когда-нибудь ее портрет появится в Зале хоккейной Славы.

Уэйну было два года, он играл маленькой игрушечной клюшечкой, а вместо шайбы у него был мягкий мячик. По субботам на ферме мы обычно смотрели по телевизору обозрение «Хоккейный вечер в Канаде». В комнату, скользя по деревянному полу, как на коньках, вкатывался Уэйн, направляясь к бабуле, сидящей в большом покойном кресле с такой же, как у внука, клюшечкой в руках. Он шлепал клюшкой по мячику, а когда тот отскакивал от ноги бабушки или от ее кресла, он снова бросался на мяч и колотил по нему. Конечно, никто еще не успел ему ничего рассказать ни о правилах, ни о самой игре в хоккей, но казалось, что о добивании он догадался сам.

Ферма, бабушка и дедушка, «Хоккейный вечер Канады»… Может быть, есть лучшее место для воспитания мальчишки, но я такого не знаю.

Мой отец, Тони, купил эту ферму в тридцатых годах на ссуду, которую он получил как ветеран войны. Двадцать пять акров земли с рекой, протекающей посередине.

Отец мой по национальности белорус. Предки его были земледельцами. Он родился и вырос в небольшой деревушке в России, а в начале века за несколько лет до первой мировой войны вся их многодетная семья эмигрировала. Когда они добрались до Америки, семья разделилась: три брата и сестра остались в Соединенных Штатах, трое других с матерью поселились в Аргентине. Мой отец жил в Чикаго, когда началась война. Он решил пойти в армию, и когда узнал, что, если хочешь отправиться за океан, служить лучше в канадской армии, он просто перешел границу и записался добровольцем. Всю войну он провел на полях сражений в Европе. Вернувшись, он остался жить в Канаде и позже купил эту ферму.

Все мои братья и сестры родились здесь. В то время это была товарная ферма. Мы выращивали огурцы, картофель и другие овощи, которые отец отвозил в город на продажу. Ферма наша находится в двадцати милях от Брэнтфорда, в Каннинге, предместье городка Париж. В какой-то момент эти земли должны были стать частью города, планировалось проложить сюда железную дорогу, построить станцию и нанести городок на карту. Но железная дорога была проложена только до Парижа, Каннинг остался все тем же прелестным тихим местечком с двадцатью домами в окружении холмов, между которыми петляет река. Для нашей семьи это было счастливым подарком судьбы. Здесь наш дом, где мы выросли сами, а потом растили своих детей. А для Уэйна наша ферма – просто спасение.

Спросите его о бабушкиной ферме и вы увидите, как смягчится его лицо: он вспоминает счастливые времена. До сих пор, когда ему хочется сбежать от своей популярности, от хоккея, от интервью и приемов и побыть самим собой, он приезжает домой в Брэнтфорд и прячется на ферме.

«Иногда, – говорит Уэйн, – я тайком уезжаю туда и просто гуляю по берегу реки. Я не заядлый рыбак, но я люблю поудить рыбу на берегу нашей речки… Я знаю, что ничего не поймаю, но… там можно просидеть часа полтора и не увидеть ни одного человека. А мне так хочется побыть одному. Мне это просто необходимо».

Мой отец умер в 1973 году. Мать осталась на ферме с моей больной сестрой Эллен. Они могли бы переехать в город, но ферма – их родной дом. И этим все сказано. Мать никогда не продаст ферму, а если бы она вдруг решилась на это, ее обязательно купил бы Уэйн. Для него невозможна сама мысль, что наша ферма уйдет к чужим людям. Для него это убежище от всех тягот жизни хоккейной звезды. «Когда я еду туда, я знаю, что увижу бабулю, и уверен, что она будет рада мне. И я снова чувствую себя просто мальчиком Уэйни».

Между Уэйном и моими стариками всегда была особая близость. А после смерти деда Уэйн еще больше привязался к своей бабуле Марии – моей матери. Может быть, потому, что здесь был его второй дом. Когда Уэйн родился, мы снимали квартиру в Брэнтфорде, а свой нынешний дом на Варади-авеню мы купили, когда ему исполнилось семь месяцев. Но даже купив свой дом, мы практически продолжали жить на ферме. В конце недели мы непременно уезжали туда. Рыбная ловля – моя страсть, и я пропадал на реке целый день. Филис же приходилось оставаться в доме. (Иногда, когда я возвращался, она дулась и не разговаривала со мной. Ну, рыбаки знают все это…) Однако мое отсутствие имело и свои плюсы. До появления Филис мать моя плохо говорила по-английски, только по-польски и по-украински. Филис не знала этих языков, так что матери пришлось поневоле совершенствоваться в английском.

Мать никогда не забывала о своем польском происхождении. Так же, как отец, она родилась в деревне. В то время дети быстро становились самостоятельными и уроки жизни запоминали навсегда. Поверья и сказки ее родины – у нее в крови. Сейчас немногие верят в приметы, а я иногда вспоминаю: когда Уэйн родился, она сразу сказала, что его ждет удача. Она, конечно, никогда не говорила о хоккее, но всегда повторяла, что он будет богат. С чего она это взяла? Очень просто: у маленького Уэйна были волосатые руки. «Это знак, – сказала она нам. – Если у малыша волосатые руки и спинка, быть ему богатеем». Уэйну это понравилось. По утрам он осматривал себя: не прибавилось ли еще волос. Если ему казалось, что он стал еще более волосатым, он бежал поделиться радостью с бабушкой. Она улыбалась: «Волосатый – значит богатый».