Петр Северов - Последний поединок Страница 9

Встреча произошла в Берлине, и Пауль возвратился на Сырец в приподнятом настроении. Теперь его не удивляла почтительность даже старших по чину; за нею таилась зависть. Своими рассказами о памятной встрече Пауль эту зависть сознательно подогревал: он словно бы проговаривался об особой благосклонности райхсфюрера к семье Радомских — создавалось впечатление, что Гиммлер не чаял в нем души. Впрочем, интимные подробности этой встречи в его разговорах проскальзывали очень осторожно; он умел вовремя остановиться и многозначительно промолчать.

Но власть все явственней сосредоточивалась в его руках, даже начальники службы СД его опасались. Хотя служба безопасности — СД — была прикомандирована к армиям, однако основные указания она получала от райхсфюрера СС. Принимая тысячи арестованных, Радомский всегда мог завести дополнительное следствие, и это было его контролем над местными органами СД, а «контроль» Радомского мог заподозрить гуманность даже там, где ее не было и в помине.

Вечерами, отдыхая от дел, штурмбаннфюрер строил все новые планы. Вот и теперь, в связи с продовольственными затруднениями в оккупированных областях, он обдумывал проект одновременного уничтожения всех детских колоний.

«К чему, — рассуждал он, — расходовать продовольствие на питание каких-то сомнительных сирот, чьи отцы, возможно, сражались в армиях врага?» Далее он намечал уничтожение всех раненных советских солдат и офицеров, оставшихся в захваченных госпиталях, всех, кто находился в психиатрических больницах, в домах для инвалидов и престарелых. Он был уверен, что Гиммлер одобрит этот проект дополнительной экономии продовольственных ресурсов — посильное дополнение Пауля к плану «Ольденбург» [5].

В общем, Радомский был доволен «лестницей служебного восхождения», ступени которой он явственно ощущал под ногами; с этих ступеней перед ним открывались уверенные перспективы богатства, высокого чина и почета. Если бы только в этом чужом городе время не тянулось так медленно и тоскливо! Если бы не зловещие слухи о мстителях — подпольщиках, партизанах… Если бы не случаи убийства немецких офицеров и солдат… Но в конце концов ведь можно же было и здесь придумать какое-то развлечение, создать условия для спокойного отдыха в кругу своих людей — островок безмятежности в море бушующей войны.

Где-то он читал о путешествии знатного англичанина по Сахаре. Этот пройдоха англичанин, даже находясь в гиблых песках, ежедневно принимал ванну. Носильщики доставляли ему воду за сотни километров. Они умирали от жажды, но англичанин с удовольствием принимал ванну. Разве нельзя было устроиться с комфортом и в Киеве и весело проводить время? Пусть войска сражаются на передовой, а избранные пусть пожинают первые плоды победы…

Близко послышался голос, и Пауль испуганно вздрогнул. Кто это? Ах да — Томас. Штурмбаннфюрер забылся, увлеченный своими разнообразными планами.

— Что ты сказал, Томас? — спросил он. — Я слышал слово «спортсмены».

Изогнувшись над креслом, Томас доложил почтительно:

— Все в порядке, мой шеф. У вас теперь найдется любимое развлечение. Спорт…

— Наверное, велосипед? Он подо мной треснет.

— Футбол, мой шеф!

— Я перестал играть…

— В Киеве имеется команда!

«Придется отправить эту дубину Томаса на фронт, — подумал Пауль. — Футбольный матч меж виселицами! Если здесь случайно и осталось несколько футболистов — кто их разыщет, да и зачем?»

Голос Томаса доносился словно издалека:

— Я только сегодня узнал эту историю, мой шеф, а рассказать вам забыл. В Киев прибыла команда «Рух» — это украинские националисты. «Рух» вызвал команду хлебозавода. Народу собралось на стадионе полным-полно. И не подумаешь, что в Киеве столько народу…

— Ну и что же? — равнодушно спросил Пауль. — Эти лизоблюды из «Руха» знают, кого вызывать. Теперь они припишут себе победу.

— Никак нет, не припишут, мой шеф…

— Почему же?

— А потому, что «Рух» убрался с поля с разгромным счетом — 0:6.

Радомский медленно поднялся с кресла.

Ты это точно знаешь? Смотри, а если соврал…

— Да как же соврать, мой шеф, — испуганно забормотал Томас, пятясь к стене, — как же соврать, если мне сам лейтенант Гедике рассказывал. Он был на матче.

Радомский затрясся от смеха, обвислые щеки его побагровели, на лбу заблестел пот.

— Как же они оскандалились, лизоблюды? Вот уж, действительно, подонки: проиграть какому-то хлебозаводу!

— А на матче, говорят, — заметит Томас, — было много офицеров, даже генералы…

Пауль задумался:

— Даже генералы?

Томас продолжал что-то увлеченно бормотать, но Радомский больше не слушал. Он представил огромную чашу стадиона, заполненную тысячами людей. Странно, почему доктор Геббельс до сих пор не использовал для пропаганды стадионы? Где еще можно собрать такие толпы! Главное, что люди придут добровольно; их не нужно будет сгонять дубиной, как на различные сходки, объявляемые оккупационными властями. Все же молодец — Томас! То есть Томас, конечно, дурак-дураком, но идею подал очень ценную. Где еще как не на матче столь откровенно проявляются страсти толпы! Если, к примеру, против немецкой команды выступила бы украинская… Тут, пожалуй, не трудно будет изъять с трибун особенно ретивых патриотов. Но и само состязание может иметь огромное пропагандистское значение. Только неделю назад в Киев прибыла блестящая футбольная команда немецких летчиков «Люфтваффе». Она должна встретиться с командой венгров. Многие офицеры с нетерпением ждут этой встречи. Это понятно: офицерам, прибывшим с передовой, да и тем, кто вынужден нести тыловую службу, хочется зрелищ, гуляний, веселья. И другое: скажем, газеты сообщают: «В Киеве состоялся футбольный матч». Как эту заметку прочтут за линией фронта? Значит, в Киеве установилась нормальная жизнь: люди посещают футбольные состязания, болеют за своих любимцев, смирились с новым порядком, — как говорится, вошли в колею… Замечательно! Это, пожалуй, сильнее победных реляций и речей. А если еще дать широкую рекламу: «Преимущество арийского спорта!» Да, «Люфтваффе» продемонстрирует это преимущество в поединке против команды киевлян! О, это будет громкая победа! Как раструбят ее газеты! Что стоит «Люфтваффе» разгромить какой-то хлебозавод. Но, вообще говоря, согласится ли «Люфтваффе» играть? Не сочтет ли она такую встречу унизительной?

Вероятно, придется действовать ему, Паулю. Нужно уговорить немецких футболистов, объяснить им, что это не обычная встреча, что она имеет острый политический смысл. Важно показать, что на спортивном поле, как и в бою, никто не устоит перед немцами.

И еще он подумал о важности предварительной психической подготовки. Да, реклама должна быть самой широкой.

«Немцы выходят на поле только ради победы!»

— Таким образом, — рассуждал штурмбаннфюрер вслух, шагая по обширному залу из угла в угол, — я вношу новый элемент в практику морального подавления противника. Мы, завоеватели, должны использовать каждую малейшую возможность, чтобы подавить в противнике дух протеста. Кино, театр, радию, пресса, спорт — все обязано пропагандировать нашу несокрушимую силу. Спорт! Он еще недостаточно учтен в нашем пропагандистском арсенале. Тем лучше. Пауль пошлет доктору Геббельсу афиши и сообщение о результате матча.

Отбросив подушку, он снова встал и кликнул Томаса. Тот прибежал в подштанниках.

— Принеси коньяк! — приказал Радомский.

Томас появился через минуту с подносом, на котором смутно поблескивала бутылка.

Пауль отбросил стопку и потребовал стакан. Он налил его до краев и кивнул Томасу:

— Пей.

— Извините, мой шеф… Это шутка? — растерянно прошептал денщик.

— Пей, дурень, сегодня ты это заслужил, — усмехнулся Пауль и, когда Томас выпил, в тот же стакан налил и себе.

Перед поединком

В ноябре 1941 года над притихшим Киевом, над последним багрянцем его прибрежных высот, прокатился тяжелый рокочущий гром. С дальних просторов Заднепровья было видно, как над древней Лаврой, над золотыми ее куполами, взвихрилась косматая, черная туча, пронизанная огнем, — взвихрилась, застыла и ринулась на крутоярье каменным обвалом. Могучая громада Успенского собора всколыхнулась, поплыла, медленно рассеялась и исчезла.

Взрывом Успенского собора, этого изумительного памятника Киевской Руси, гитлеровцы начали осуществлять свой план «методического уничтожения следов славянской культуры».

Русевич был выпущен из концлагеря второго ноября, а утром третьего ноября его разбудил тяжкий гул взрыва. Несмотря на жестокий осадный режим, слухи по городу распространялись молниеносно. Вскоре к матери Татьяны пришла соседка, и обе старушки в слезах склонили колени перед маленькой темной иконкой.

Сидя в соседней комнатушке, Николай долго слушал их истовый шопот, вздохи и причитания, полные гнева и мольбы. Эти горячие, скорбные призывы к небу порождали у Николая чувство безысходности и тоски. Сознание одиночества и бессилья вдруг стало совершенно невыносимым, и он с удивлением подумал, что лишь недавно, лишь несколько часов назад, готов был кричать от счастья снова обретенной свободы. Свобода! Нет, он по-прежнему находился в плену. Весь город находился в плену — скрещенные кости, и череп, и черный коленчатый крест поднялись над руинами Киева бессмысленным призраком смерти. Отныне она таилась везде: в тишине переулков, в темных провалах выбитых окон, в стуке шагов патрулей, в запахе дыма и гари.