Криминальный гардероб. Особенности девиантного костюма - Джоан Тёрни Страница 17

серия фотопортретов — одна из сотен собранных, предъявленных и воспроизведенных М. Майклсоном и С. Кашером в книге «Не разыскиваются: столетие американской тюремной фотографии» (Least Wanted: A Century of American Mug Shots, 2006)[112]. Просматривая их материалы, я поражалась тому, как похожи эти фотоснимки (в том числе портреты человека, о котором шла речь выше, — в футболке-поло с торчащим вверх воротничком, с аккуратно уложенными волосами и, казалось бы, спокойным взглядом) на те, что спустя полстолетия циркулируют в принципиально ином контексте — в индустрии моды. Речь идет о кастинговой фотографии. У нее действительно много общего со снимками из тюремного досье: освещение, позы, маркеры бренда (название кастингового агентства vs название полицейского управления). В обоих случаях тщательно фиксируются антропометрические параметры модели и даты съемки. Совпадают не только формальные эстетические характеристики, но и эпистемологические предпосылки фотосессий. Иконические, мгновенно считываемые, эти фотографии представляют собой документальные портреты, которые вносятся в базу данных и используются для репрезентации идентичности, спроецированной в гипотетическое будущее и обещающей метаморфозу. Кастинговая фотография представляет нам потенциальную гламурную модель; опознавательное фото предупреждает о вероятном рецидивисте. И то и другое — образы потенциальных возможностей с соответствующими ассоциациями.

4.1. Фотографии из тюремного досье, Аллен Рид, 1960. Публикуется с любезного разрешения Steven Kasher Gallery, Нью-Йорк

Настоящая глава посвящена сравнительному анализу фотографий, сделанных для баз данных, которые используются в криминальном и модном контекстах. Анализируя кастинговые фотографии в сопоставлении с опознавательными снимками из полицейских досье, я ставлю перед собой задачу переосмыслить кастинг и сопутствующие ему фотографические практики как нечто большее, нежели просто начальный этап производства модных иконографических образов. Вместо этого я задаюсь вопросом, как процесс создания кастинговых портфолио соотносится с другими формами реализации экспертного знания, также предполагающими эмпирический подход, проведение фотосессий и классификацию. Материал для этого исследования собирался в течение одиннадцати месяцев, которые я провела в LVX, ведущем модном кастинговом агентстве Нью-Йорка. Я наблюдала за работой агентов и сама участвовала в кастинге, начиная с подбора моделей для работы в сфере высокой моды и заканчивая рекрутингом обычных людей, или непрофессиональных моделей, для рекламы и модных изданий[113].

Прежде всего, меня занимают темпоральные и прагматические аспекты этой деятельности. Какое место занимает фотография в создании объективного персонального досье и как она используется для разработки принципиально неустойчивой типологизации? Как мне представляется, ключевую роль здесь играет прогнозирование задним числом и осмысление конкретных внешних атрибутов (ассоциирующихся с опасностью и девиантностью или с красотой и притягательностью) в разных контекстах. Корреляции между человеческой внешностью и культурными категориями морали, справедливости и неравенства устанавливаются в процессе обсуждения и преподносятся в качестве экспертного знания[114].

Глава начинается с обзора литературы, посвященной фотографии в связи с практиками идентификации и классификации; особое внимание уделяется институциональным контекстам. Я постулирую, что, несмотря на развитие современных биометрических технологий, которые превращают тело в данные, в сфере общественной безопасности, как и за ее пределами, лицо по-прежнему играет важную роль[115]. Затем я перехожу к рассмотрению тех же проблем идентификации, классификации и смысла «лица» в модном кастинге. Я исследую кастинг как репрезентацию профессиональной оптики и анализирую, как именно агенты заполняют свои базы данных. Пользуясь материалом, собранным в процессе этнографической работы, я развиваю некоторые предположения о природе визибильности, количестве и эстетическом качестве социальных типов, а также о том, как агенты интерпретируют и преподносят данные своим клиентам. В заключение речь пойдет о том, как обнаружение точек пересечения между опознавательной и кастинговой фотографией помогает нам точнее отследить динамику наших привычных представлений о социальных различиях и понять, какими маркерами мы при этом пользуемся.

Фотография, идентификация и классификация:

лицо в криминальном и коммерческом контекстах

Как замечает П. Фрош, «фотографии, циркулирующие в разных контекстах — административном или государственном (фотографии на паспорт и удостоверение личности, тюремные опознавательные фото, полицейские досье, медицинские карты), академическом (естественные науки, антропология) или корпоративном (каталоги, реклама, буклеты)» являются одновременно объектами и агентами классификации[116]. Наше представление об объективном статусе подобных образов не задано фотографией как таковой; скорее речь здесь идет о «сложном, исторически сложившемся феномене, [который] реализует себя… только в рамках традиционных институциональных практик и отношений»[117]. Ч. Гудвин описывает такие институциональные и социально-исторические контексты как профессиональную оптику[118]. Маркируя границы и предопределяя специфические характеристики профессиональных сообществ, профессиональная оптика является «перспективистской, она встроена в конкретные социальные конструкции и распределяется неравномерно»[119]. Ее легитимность и результаты ее применения зависят от социального контекста. Профессиональная оптика включает в себя не только визуальные, но также материальные и дискурсивные практики. Выводы Гудвина подтверждаются множеством антропологических, исторических, коммуникативных и культурологических исследований, посвященных фотографии и проблемам идентификации и классификации. Опираясь на фуколдианскую концепцию власти, исследователи утверждают, что наблюдение за людьми и их классификация — это способ их дисциплинировать. Иными словами, в подобных случаях мы имеем дело с формой реализации власти, которая способна и поддерживать, и репрессировать. Все фотографические изображения встраиваются в появившуюся в XIX веке архивную парадигму, устроенную по принципу «социальной и моральной иерархии»[120].

Говоря об истории опознавательной фотографии, А. Секула замечает, что

вопреки устоявшемуся представлению об эмпирической, безыскусной и денотативной природе «тюремной фотографии», первые инструментальные практики фотографического реализма вырабатывались с учетом полного понимания недостатков и ограничений эмпирического визуального восприятия[121].

Дж. Финн утверждает, что, изучая практики визуальной идентификации преступников, следует рассматривать их не только как репрезентации, но и как инскрипции. Хотя Ф. Гальтон, Ч. Ломброзо и А. Бертильон в конце XIX века полагали, что используют фотографию для «фиксации и документирования улик, на деле она помогала им конструировать предмет исследования как таковой»[122]: темпоральная и каузальная динамика была органично встроена в их профессиональную оптику. Финн справедливо замечает, что сегодня в полицейской практике используются не немногочисленные досье уже известных преступников, а базы данных, куда заносятся данные о множестве потенциальных правонарушителей. В этой системе живые человеческие тела деконструируются, раскладываются на отпечатки пальцев, образцы ДНК и биометрические маркеры. Между тем и в этих контекстах, где конкретный образ преступника отсутствует, очень важно обращать внимание на то, как работают инскрипции. Недавние исследования в области антропологии[123] и коммуникативных практик[124] также подчеркивают необходимость анализа фотографии в институциональных контекстах с учетом процессов социального конструирования и контингентности.

Подобное аналитическое остранение, однако, — непростая задача, поскольку профессиональная оптика и ее символические визуальные репрезентации (в том числе кастинговая или тюремная фотография) прочно встроены в повседневные